Верховники не сумели явить собой таких сильных и последовательных вождей с простой и ясной программой.

Остерман бросал в почву, взрыхленную архиепископом Новгородским, идеи, казавшиеся надежными в силу своей ясности…

10 февраля Анна Иоанновна в сопровождении князя Василия Лукича Долгорукого остановилась в предместье Москвы — Всесвятском.

В этот момент деятельность партии самодержавия должна была достигнуть апогея. Необходимо было не допустить, чтобы Анна, подавленная верховниками или благодарная им, узаконила "ограничительную запись".

Первое значимое соприкосновение новой императрицы с ее подданными произошло через день — 12 февраля. И тут же стало ясно, что ждет князя Дмитрия Михайловича и его сторонников.

Документальных данных или мемуарных свидетельств на этот счет нет, но, судя по тому, как повела себя Анна, можно твердо сказать, что 10–11 февраля люди Остермана или Феофана нашли возможность с нею встретиться.

Приветствовать государыню явились Преображенский полк и кавалергарды. И Анна Иоанновна, к изумлению князя Василия Лукича, объявила себя полковником преображенцев и капитаном кавалергардов. То есть демонстративно нарушила подписанные ею кондиции, запрещавшие императрице начальствовать над войсками.

Эта акция была тем более зловещей, что кавалергардами командовал Иван Иванович Дмитриев-Мамонов, начальник "розыскной майорской канцелярии" при Петре и морганатический муж царевны Прасковьи, сестры Анны Иоанновны.

Очевидно, что сама по себе Анна никогда не решилась бы на подобный вызов верховникам, посадившим ее на трон и связавшим клятвой, если бы ее не известили о реальной расстановке сил.

Голицын и Долгорукие вызов не приняли, сделав вид, что ничего не произошло. То ли они трезво оценили свое бессилие, то ли не хотели вступать в открытый конфликт с императрицей, надеясь перехитрить и обуздать ее в ходе легитимизации своего замысла. Судя по всему — второе. Но их бездействие стало несомненным началом предсмертных конвульсий конституционного порыва…

11 февраля в Москве хоронили императора Петра II. Это было запоздалое и теперь уже не очень важное событие. Гораздо важнее было то, что произошло 14 февраля в том же Всесвятском. В этот день министры Верховного тайного совета, "також Сенат и некоторые из генералитета и шляхетства" формально представлялись Анне и приветствовали ее. Речь, как и подобало, произносил князь Дмитрий Михайлович, и содержание речи убеждает нас в том, что это была наивная и горькая попытка напомнить Анне о том, кто она, кто они и при каких обстоятельствах она превратилась из угнетаемой грубым курляндским дворянством вдовствующей герцогини во всероссийскую императрицу.

По свидетельству Вестфалена, князь Дмитрий Михайлович сказал:

Благочестивая и всемилостивейшая государыня! Мы — всенижайшие и верные подданные Вашего Величества, члены российского Верховного совета, вместе с генералитетом и российским шляхетством, признавая Тебя источником славы и величия России, — являемся вручить Тебе Твой орден св. Андрея, первейший и самый почетный, а также и орден св. Александра Невского, установленный императором Петром I по случаю славного мира с могущественным государством шведским, дабы Ты своевременно носила каждый из них и жаловала бы ими тех, кого признаешь достойными.

Далее следовало главное — то, ради чего говорилась речь:

Мы благодарим Тебя за то, что Ты соблаговолила принять наше избрание Твоей особы Всемилостивейшей императрицей для царствования над нами; благодарим Тебя за то, что Ты удостоила принять из наших рук корону и возвратиться в отечество; с не меньшей признательностью благодарим мы Тебя и за то, что Ты соизволила подписать кондиции, которые нашим именем предложили Тебе наши депутаты на славу Тебе и на благо Твоему народу.

"Наше избрание", "из наших рук корону", "кондиции, которые нашим именем… наши депутаты"… Князь Дмитрий Михайлович весьма непочтительно напоминал Анне, что она императрица милостию Верховного тайного совета. В устах величественного, гордого и сурового Голицына эти слова звучали особенно внушительно и угрожающе.

Это поняли все и, надо полагать, с напряжением ждали, что ответит Анна. И действительно, в коротком ответе Анны оказались неожиданные смысловые узлы. На первый взгляд у императрицы было две возможности — отвергнуть, полагаясь на поддержку своих сторонников, претензии Голицына или же продемонстрировать смирение перед волей призвавших ее. Анна нашла третий вариант.

Дмитрий Михайлович и вы, прочие господа из генералитета и шляхетства! Да будет вам известно, что я смотрю на избрание меня вами Вашей Императрицей как на выражение преданности, которую вы имеете ко мне лично и к памяти моего покойного родителя.

Это был совершенно неожиданный поворот, подсказанный, скорее всего, посланцами Остермана или содержащийся в письме, которое Остерман через Левенвольде переслал Анне в Митаву: Анна восходила на трон не как племянница Петра Великого, но как дочь сгаршего брата Петра — царя Ивана. И акция верховников представала отнюдь не как благодеяние по отношению к бедной вдове, не числившейся в списке возможных наследников, но как закономерный акт восстановления справедливости. Трон по праву принимала представительница старшей ветви царского дома.

Идея эта, принадлежавшая изощренному уму Остермана, возвращала историческую ситуацию к 1682 году, когда восставшие стрельцы, убив нескольких родственников и сторонников мальчика Петра, посадили рядом с ним на трон его старшего сводного брата — слабоумного Ивана.

Снималась вся запутанность проблемы престолонаследия, учиненная первым императором, возобновлялась законность и традиция. Полувековой давности вражда, подавленная, перечеркнутая громовым петровским царствованием, вышла на поверхность и дала Анне неожиданный козырь. Мысль о том, что Петр являлся на самом деле узурпатором по отношению к ее отцу, делала Анну более законной государыней, чем был он сам, не говоря уже о Екатерине, Елизавете и даже Петре II. Но это было еще не все.

Я постараюсь поступать так, что все будут мною довольны; согласно вашему желанию я подписала в Митаве кондиции, о которых упомянул ты, Дмитрий Михайлович, — и вы можете быть убеждены, что я их свято буду хранить до конца моей жизни в надежде, в которой я и ныне пребываю, что и вы никогда не преступите границ вашего долга и верности в отношении меня и отечества, коего благо должно составлять единственную цель наших забот и трудов.

Вся ситуация 14 февраля выглядела в глазах присутствующих весьма двусмысленной. Впервые открыто говорилось — вопреки прежним утверждениям верховников, — что они сами предложили Анне кондиции, "ограничительную запись", а вовсе не она от щедрости душевной прислала их вместе с соизволением на царствование, подписала "согласно вашему желанию". То есть была без тени смущения признана ложь, на коей держалось начало всего дела.

И в этих обстоятельствах слова Анны, что она ждет от министров соблюдения границ долга и верности, содержали в себе ответное условие — "я буду верна своему обещанию только в том случае, если вы будете безукоризненны по отношению ко мне". Но поскольку и ей, и всем окружающим было известно, что верховники обманули ее, представив кондиции требованием "общенародна", то она заведомо оказывалась свободной от моральных обязательств перед Верховным советом.