Разумеется, никакая агитация ни к чему бы не привела, если бы не реальные противоречия между группировкой князя Дмитрия Михайловича и значительной частью генералитета и шляхетства, для разрешения которых требовалось время и общественное спокойствие. В реальной же ситуации обвинения против верховников, даже самые абсурдные, воспринимались как нечто естественное и несомненное.

Кружок Черкасского не был единым. Кроме Татищева, несмотря на его гипнотическое подчас воздействие на окружающих, в нем существовали и другие центры влияния.

Корсаков, тщательно исследовавший сложнейшие переплетения отношений в шляхетских кружках, выделяет в окружении Черкасского двух молодых гвардейцев — князя Антиоха Кантемира, сына молдавского господаря, эмигрировавшего в Россию, впоследствии известного поэта, и графа Федора Андреевича Матвеева. Историк дает весьма убедительное объяснение позиции Кантемира, и имеет смысл его здесь привести: "Увлеченный реформой Петра Великого, молодой Кантемир принимал ее всецело и без критики и в замыслах верховников и шляхетства видел исключительно только враждебное отношение к этой реформе… Не будучи, однако, прирожденным русским, он не мог переживать того, что переживали русские люди во время реформационного переворота Петра Великого. Идеалы Кантемира лежали не в допетровской Руси, не в желании освободиться от тягостей, возложенных на шляхетство, и не в политическом строе европейских государств, а в отвлеченных морально-философских схемах…"[103]

Случай Кантемира, и в самом деле, как мы увидим, сыгравшего немалую роль в восстановлении самодержавия и, соответственно, в усугублении худших сторон петровских преобразований, замечателен переплетением высоких идеалистических мотиваций, о которых справедливо пишет Корсаков, с мотивациями куда более простыми. Старший брат Антиоха Константин был женат на дочери князя Дмитрия Михайловича, и сильный в 1729 году тесть, воспользовавшись своим влиянием, доставил зятю огромный семейный майорат Кантемиров, который в других обстоятельствах мог достаться Антиоху, любимцу покойного отца. Ненависть к Голицыну, лишившему его состояния, играла отнюдь не последнюю роль в политических действиях князя Антиоха.

Кроме того, по своим ученым занятиям он с юности близок был с многознающим архиепископом Новгородским и разделял его воззрения на царскую власть.

Когда простые человеческие страсти естественно сочетаются с высокими политическими идеалами, это придает деятелю мощную энергию. Так случилось с Кантемиром в феврале 1730 года.

Граф Федор Матвеев, отпрыск боярского рода, внук Артамона Матвеева, убитого стрельцами на глазах малолетнего Петра, в отличие от талантливого политического идеалиста Кантемира, был буйным политическим авантюристом. Мотивации его поведения в феврале 1730 года тоже были двойственны, но — по-иному. У него были личные счеты с Долгорукими — в 1729 году он затеял громкую ссору с испанским послом де Лириа, вызвал его на дуэль, но был резко одернут и оскорблен всесильным тогда князем Иваном Долгоруким. Было и еще одно, более глубокое и традиционное для российского политического быта, обстоятельство — мать графа Матвеева занимала должность гофмейстерины при курляндском дворе Анны Иоанновны, будучи ее доверенным лицом. А сестра графа Федора вышла замуж за Александра Румянцева, того самого, который, проявив чудеса находчивости и решительности, выследил в Австрии и Италии царевича Алексея, тем самым способствовав его гибели.

Разумеется, генералу Румянцеву было не по пути с друзьями замученного царевича — братьями Голицыными и фельдмаршалом Долгоруким. И мать, и сестра использовали обиду графа Федора, подталкивая его к активным действиям.

Я столь подробно излагаю эти на первый взгляд маловажные по сравнению с глубинными историческими процессами обстоятельства, чтобы лишний раз показать — любые глубинные процессы в конечном счете складываются из конкретных человеческих взглядов, отношений, особенностей характеров лиц, выдвинувшихся в центр тех или иных событий. Так, восстание 14 декабря, имевшее немало шансов на успех, провалилось не в последнюю очередь из-за личных черт двух храбрецов офицеров, выбранных военными лидерами переворота. Исторические весы в переломные моменты чрезвычайно чувствительны к малым и бесконечно малым величинам. Просто мы не всегда в состоянии точно определить эти переломные моменты. Скажем, поток событий февраля — октября 1917 года отметал любые усилия политико-психологических групп, поскольку это был уже финал патологически затянувшегося перелома истории. Но и то — индивидуальная воля Ленина, заставившего большевистское руководство приступить к захвату власти, существенно скорректировала процесс…

Надо обратить внимание и на то, что под сложными переплетениями политических симпатий и антипатий, союзов и ошибок лежала глубокая корневая система родовых, родственных, клановых отношений, имевших часто куда более сильную семейную подоплеку, чем сословно-политическую. Так, немалую роль во внутренней борьбе членов Верховного тайного совета сыграло то, что Ягужинский был зятем канцлера Головкина. "Арестом Ягужинского, — писал Вестфален, — Голицыны и Долгорукие оттолкнули от себя этого почтенного старца и побудили его броситься в объятия партии недовольных". Головкин не был, разумеется, идейным союзником Голицына, но арестом зятя со товарищи по Совету лишили его права на нейтралитет.

Энергичные странствия по гвардейским казармам красноречивых и уверенных Кантемира и Матвеева с несколькими сподвижниками заметно меняли атмосферу в Москве. Первоначальное возбуждение и конституционные мечтания — туманные, но притягательные ощущения близкой свободы — права распоряжаться своей жизнью, не опасаясь кнута и плахи, столь соблазнительного особенно для молодых офицеров, — сменялись усталостью от тревожного хаоса, необходимости выбирать в этом калейдоскопе возможностей, острейшего недоверия к верховникам. И чем дальше, тем стремительнее нарастало тяготение к привычным формам отношений с властью. Идея Остермана — довериться императрице и получить из ее рук, то есть законным и традиционным путем, вожделенные реформы — казалась все более основательной и безопасной, исключающей разброд и потрясения, чреватые народными волнениями и агрессией соседей. Но этому варианту с необходимостью предшествовала акция восстановления самодержавной власти во всей ее силе. Это должно было расположить новую властительницу к шляхетству и дать ей возможность своей полной властью облагодетельствовать верных подданных.

Это не было потребностью в рабском состоянии. Это были поиски верных и привычных путей к новому качеству общественного бытия. Путь к свободе через послушание.

С другой же стороны, утверждение Феофана и Остермана, что конституционные проекты верховников не что иное, как коварный маневр, долженствующий дать им в руки деспотическую власть над шляхетством и генералитетом, казалось на фоне этой тоски по привычным формам все более убедительным.

Идея Земского собора, Учредительного собрания, воля всей земли, определяющая жизнь государства, — все это было живо и внятно не только для политических интеллектуалов типа Голицына и Татищева, но и для многих дворян иного уровня. Но осознание своего личного права на участие в решении судеб отечества, сознание своей индивидуальной ответственности за эти судьбы, сознание высшей законности своих собственных претензий на долю власти — это было еще непосильно для них. Они решились бы на многое, если бы видели сильное, последовательное и внушающее доверие руководство, если бы их уверенно вели к ясному и законному, по их понятиям, результату. Но выбор в условиях смуты оказался для них непосилен.