11 мая Дали был завален поздравительными телеграммами со всех стран мира, но это его мало взволновало. Он хотел покоя, и ничего больше.

В конце августа жизнь в Пуболе закончилась самым неожиданным образом. Старик вызывал медсестру с помощью мягкой, в форме груши, кнопки звонка, прикрепленной к рукаву его рубашки. Он звонил слишком часто, проверяя, на месте ли сестра, да к тому же по ночам он не спал — мучили неизживаемые страхи. В конце концов, а это в человеческом обычае, сестрам надоели холостые вызовы, и они стали отключать звонок, а затем заменили его сигнальной лампой.

Однажды на рассвете дежурная сестра почуяла запах гари, а когда подошла к двери спальни, увидела дым. Она высунулась из окна и стала звать на помощь. По счастью, неподалеку оказался дежурный полицейский. Он вбежал в дом и открыл комнату, откуда уже валил черный дымище. Но Дали на кровати не оказалось. Подоспевший Дешарн обнаружил его на полу в углу комнаты.

Причина пожара и состояла в этом злосчастном звонке. Он с такой силой и так часто нажимал на кнопку, что она стала искрить, и в результате загорелась кровать. Открытого пламени, правда, не было, постель просто тлела, однако ожоги первой и второй степени на ноге, в паху и на ягодице составили пятнадцать процентов, и его решено было госпитализировать.

Дали сказал, что поедет в Барселону только через Фигерас, ему очень хотелось побывать в своем Музее. Его пытались отговорить, но это было бесполезно.

В Музее Дали с удовольствием отметил, что желтая лодка Галы, как он и планировал, стала экспонатом и водружена на колонну. Еще больше его порадовало, что недавно присоединенная к Музею старинная городская башня, которую он назвал Башней Галатеи, отреставрирована.

Затем его отвезли в клинику, куда несколько дней спустя пришла навестить брата Ана Мария. Но он накричал на нее и выгнал. Медики пришли после осмотра к выводу, что необходима пересадка кожи.

Операция длилась шесть часов, но старик перенес ее сравнительно неплохо, если учесть его возраст, изломанную психику и истощенную нервную систему.

Через полтора месяца Дали из клиники перебрался в Башню Галатеи, которая стала его последним пристанищем. На люди он больше не показывaлcя. Гибсон, посетивший престарелого художника по его желанию в январе 1989 года, так описал его внешность: «Некогда красивое лицо было покрыто глубокими морщинами, нижняя челюсть безвольно отвисла, а из ноздрей торчали пластиковые трубки…» С помощью этих трубок его и кормили, потому что он в конце жизни вообще отказывался принимать пищу.

В конце ноября 1988 года Дали заболел гриппом с осложнениями на легкие и сердце. Его положили сперва в больницу Фигераса, а затем перевезли в Барселону. Врачи опасались, что в его возрасте одолеть болезнь будет непросто.

Встревожилась и общественность. К барселонской клинике было не подойти, ее взяли в осаду журналисты, мечтавшие об интервью с великим художником, но им приходилось довольствоваться лишь скупыми сведениями о состоянии здоровья. Врачи никого к нему не пускали, даже друзей, среди которых было немало знаменитостей.

Обеспокоились и каталонские власти. Глава каталонского правительства Жорди Пухоль навестил больного гения и, вероятно, воззвал к его патриотическим чувствам с тем, чтобы из его огромного творческого наследия хоть что-то осталось на малой родине, а то ведь все уплывет в Мадрид.

Посетил в начале декабря художника и король, находившийся в то время в Барселоне. К приезду Хуана Карлоса Дали подготовил для подарка прекрасно изданные монархические свои поэмы в честь Его и Ее Величеств. Он был очень возбужден и, как всегда, вел непрекращающийся монолог. Король ничего не понял из этой речи. Присутствовавший на встрече с королем Антонио Пичот, понимавший бессвязное бормотание старика, «перевел» монарху, что художник надеется на свое скорое выздоровление и намерен вновь трудиться во славу Испании.

У Дали была привычка хватать собеседников за руки, не избежал его хватки и король.

Похоже, визит короля благотворно повлиял на монархиста Дали — к Рождеству он был уже в Башне Галатеи.

Ему было там очень тяжко, особенно по ночам, когда он не мог слушать радио или смотреть телевизор. Темные предчувствия туманили мозг, и вместе с ними стала являться Гала. Она садилась к нему на постель, гладила по голове и говорила на мягком бескостном русском языке. Он пытался ее понять, кричал, чтобы она говорила по-французски, но она упрямо бормотала славянские непонятные слова, и он отмахивался от нее, как от наваждения, прекрасно понимая в минуты ясности, что это всего лишь бред, галлюцинация. Звонил, просил служанку поставить пластинку, но когда музыка умолкала, сменяясь скрежетом иглы и отключающим щелчком, Гала являлась вновь и что-то опять говорила. Он вслушивался в мелодию ее голоса, пытался что-то поймать, уловить, тянулся к ней, хотел обнять, но руки уходили в пустоту, красное платье от Диора становилось проницаемой «обманкой», какие он всю жизнь «ткал» на своих холстах. В ярости он стучал костяшками пальцев по спинке кровати, ему становилось больно, и в свете яркой лампы видение исчезало, и он забывался на несколько минут. Потом вновь в его больном и уставшем, но легко возбудимом мозгу возникали образы и звуки, и старик начинал слышать тяжелое уханье прибоя в Порт-Льигате, когда поздней осенью поднимались свирепые северные ветры.

Он шел козьими тропами по скалам мыса Креус, вглядывался в их меняющиеся зоологические очертания — верблюд обращался в петуха, петух — в орлицу, орлица — в львиный зев, а львиный зев — в гробницу… И гробница перед его внутренним взором была неумолимо долго, а он, как прикованный, стоял на скалах и не мог и не хотел двигаться, смотрел на соединявшую море и небо линию горизонта и угловатые скалы и о чем-то напряженно думал, о чем-то настойчиво вспоминал, теребил память в надежде, что что-то прояснится, проявится и подскажет ему верное слово, именно слово, от которого он проснется молодым и здоровым, обнимет сестру, улыбнется ей, пройдет по улицам родного Фигераса, зайдет в кафе и встретит Карме Роже, белокурую девочку, которая его любила, а он делал вид, что она ему нравится, а нравилась ему не она, а Дуллита…

Кто же такая Дуллита? Он никак не мог вспомнить, кто такая Дуллита. Да, конечно, он приглашал ее на чердак родительского дома, где он устроил свою первую мастерскую и где мольберт стоял прямо в бетонной ванне. А как было славно взбалтывать ногами теплую стоячую воду и слушать визг ребятишек внизу, на улице. И как тогда хотелось спуститься к ним, побегать, покричать, пощипать девчонок… Но я не выходил к ним. Как глупо. Я мечтал стать королем. И настоящий испанский король недавно приходил ко мне в больницу, и я пожимал ему руки…

Но недавние воспоминания, словно смерчем трамонтаны, выносились неожиданно приходившей Галой и без конца что-то говорившей. Он не знал, что с этим наваждением делать, впадал в отчаяние, молился, и это помогало, — на полчаса к нему приходил сон, и в этом старческом сне, слава Богу, ничего не было, только темная пустота.

Или приходила розовая мгла, где маячили яички без сковороды, и он словно вновь оказывался в материнской утробе — теплой, липкой и золотисто-желтой; сновидец ложился на бок, свертывался калачиком, уплывая в блаженство, — он всегда любил липкое, текучее, желеобразное, мягкое, податливое, способное без усилий следовать за его прихотливой фантазией; припоминал, что с детства любил проливать на рубашку кофе с молоком, чтобы ощутить его липкую теплоту, когда одежда приклеивалась к телу…