Они договорились на воскресенье, на три часа, перед главным корпусом университета. Стоять возле этого важного здания с бюстами в нишах, похожими на попугаев в клетках, с массивными дверьми, в которые человек проходил на половине разверзающейся темной высоты, казалось девочке непозволительной самонадеянностью. Она бы не вытерпела и пяти минут, если бы не уговор с Олегом, сильно поднимавший ее в собственных глазах. Тугие двери то и дело ухали, пропуская красивых студенток в длиннющих вязаных шарфах, болтавшихся едва не до сапог,– их девочка стеснялась даже больше, чем серьезных и невзрачных взрослых, поголовно принимаемых ею за академиков. Олег опаздывал, и девочка уже начала сомневаться, точно ли она ответила согласием на его предложение погулять. Наконец он появился, мелькая, как поплавок, в равномерно текущей толпе: взбежал по ступеням, запыхавшийся, осклабленный, и сразу схватил девочкину руку обеими своими, не сняв огромных бесформенных варежек с какими-то вышитыми знаками наподобие иероглифов. При том, что еще стояла осень и первый снег почти растаял, оставив после себя сплошную черноту, варежки Олега и его меховая шапка, словно круто вывернутая наизнанку и так надетая на голову, покоробили девочку, будто какая-то детсадовская подстраховка от простуды. Не замечая этого, блуждая сияющим взглядом по девочкиному лицу, Олег объявил, что очень торопился и не успел увидеться с приятелем, им до зарезу надо поговорить, приятель живет за углом, они заскочат туда на полчаса, а потом отправятся на прогулку.

Девочка немного опешила: подсознательно у нее сложилось впечатление, будто Олег имеет касательство к университету и они сейчас пойдут туда на лекцию или в кружок. Неохотно она потащилась, потом побежала за ним, удивительно прытко передвигавшимся впереди на манер шахматного коня: он, забирая углами, старался непременно наступить на что-нибудь яркое, чего не так уж много оставалось на сыром и тусклом тротуаре. Им действительно оказалось недалеко. Высоченный и темный подъезд, отдававший эхом, будто грузовой состав, привел их к двустворчатым, толсто обитым дверям, которые кто-то изнутри долго отпирал, разбирая железки, жалостно вздыхая. За дверьми открылся просторный, словно бы разваливающийся коридор, заставленный немытой обувью. Круглая женщина в сиротском халатике, сразу отворотив капризное лицо, подхватила с тумбочки горелую кастрюльку и зашаркала прочь, создавая от квартиры впечатление больницы. Это впечатление подтвердилось видом из ближайшей распахнутой комнаты: она едва освещалась громадным и пустым окном, где чем выше; тем страшней темнели в небе двойные рамы и полосы налепленной на стекла изоленты; при этом рассеянном свете были видны чем-то одинаковые письменный стол с завалившимися грудами бумаг и низкая тахта с горою сбитых одеял, вылезших из мятого белья. Чья-то темнокудрая голова лежала на подушке; человек перевернулся, из постели выпала книга.

Олег неожиданно чмокнул девочку в щеку и, оставив ее, удивленную, посреди коридора, вприскочку устремился к лежащему. Там, не снимая кургузого пальтеца, он пристроился на жесткий стульчик, словно медведь верхом на комара, и, с расходящимися полами и шапчонкой на коленях, с огромными подобранными ножищами, принялся качаться, близко наклоняясь к изголовью и что-то сообщая туда сумасшедшим плюющимся шепотом. Постель отвечала недоуменным бормотанием, иногда внезапно взбрыкивала, являя взгляду бескровную ступню с бледными, как поганки, зябко поджатыми пальцами: казалось, будто их обладатель при ходьбе постоянно опасается наделать излишнего шуму. Девочка стояла терпеливо, чувствуя, как обволакивает ее уныние коридора. Время от времени из-за угла его, вероятно из кухни (оттуда доносилось взбудораженное шипение пищи на сковородках), появлялись другие жильцы квартиры: первая женщина и еще вторая, бледная, с железными зубами, в железных очках и железных, едва обмотанных прядками бигуди, с вызывающим стуком закрывшаяся в туалете; еще какой-то горбун в большой мужской полосатой рубахе, заправленной в детские брючки, тихо просеменил из сумрака в сумрак, держа на отлете бесшумно капающую тряпку, и вальсовым туром с поплывшей дверью увернулся в темноту.

Разговор Олега с «другом» продолжался уже довольно долго, Олег то и дело переходил на полный голос и даже вскрикивал, отчего голова его приятеля отрывалась от подушки, являя еще и бороду, такую черную, будто ее сию минуту намазали ваксой. Вдруг за одной из дверей раздалось что-то вроде механической икоты. Звук, заставивший девочку вздрогнуть, с трудом разрешился тугим и твердым, певшим в нос однотонное «н-н-н» боем невидимых часов. Словно только что вспомнив о спутнице, Олег оглянулся, вскочил, вытряхивая из рукава свои часы на металлическом расхлябанном браслете. Потом он хлопнул ладонью по самому высокому холму одеяла и, схватив обеими руками что-то тяжелое, выкатился в коридор. В руках у него, завалившись, лежала крашеная статуя странной женщины без грудей, с округлым ликом и таким же округлым животом на скрещенных ногах – фигура, сама в себя помещенная, будто в корзину или сосуд. Девочка сперва подумала, что это и должен быть сосуд, такой особенный кувшин, из которого Олег, если не будет осторожен, обольет себе пальто,– и даже корябины гипса па месте отколотых пальцев не могли рассеять этого очень сильного, буквально наплывающего впечатления. Олег, почему-то озираясь через плечо на коридор, шепотом стал объяснять, что это Будда, восемнадцатый век, кто-то из дураков выкинул его на помойку, а он нашел, обмыл и принес сюда, чтобы друг его сохранил. Под тяжестью гипсовой фигуры Олег косолапо приплясывал среди пустых поваленных сапог, похожий на циркового медведя, исполняющего номер. Девочке мнилось, что раз уж он так старается, то она должна каким-то образом еще внимательнее вглядеться в его находку. Однако женственный Будда с закрытыми глазами странно не давался, как бы не имел отношения к собственному облику, покрывавшему его будто некий орнамент, а черты его несомненно имевшегося лица поминутно превращались в тонкую, застывшую поверх его безликости, изящную стрекозу. Если тут и можно было что-то запомнить, то разве только отломы, царапины, полосатые навороты коричневой краски – свидетельства жизни предмета, гораздо меньше, чем обычно, связанные с ним самим, как если, бы его всегда использовали неправильно. Кроме того, девочка боялась, что чту тяжеленную штуку теперь придется таскать с собой всю ее первую в жизни прогулку с мальчиком, отчего прогулка сделается похожа на сбор металлолома. Однако Олег, напыжившись, взвалил скульптуру на рыжую тумбочку и убедился, что она стоит хорошо. Последнее, что они видели, уходя, была севшая на постели долговязая фигура с прижатым к груди одеялом и тощей, словно на грубую «молнию» застегнутой, спиной – и девочка осталась при полном, хотя и неверном, впечатлении, будто они с Олегом навещали тяжелого больного.

Потолковав с приятелем, Олег сделался страшно довольным и еще более энергичным: он размахивал руками, высоко показывая мятые брюки и подмышки пальто, или вдруг устремлялся вперед и дожидался девочку, хватая воздух разинутым ртом, словно задыхаясь от счастья. На мелочь, добытую из трех карманов, он купил себе и ей мороженое пломбир; глядя на девочку исподлобья, он облизывал сладкую бомбочку большим и мягким языком, белым от молока, и девочке снова стало немного противно. Но мороженое, отдававшее на вкус большим заляпанным куском бумаги, который продавщица, подавая им стаканчики, выкинула из короба, было необычное, дареное; девочке даже хотелось вернуть его Олегу, потому что это было у нее сейчас самое драгоценное, чем она могла его отблагодарить.