подкошенный лихорадкой, несколько дней провалялся в забытьи на циновке, не в силах им помочь. Там, в уединенной хижине на дальнем конце имения, к которой никто уже давно не осмеливался подойти, в окружении окоченевших трупов, его, дрожащего, но живого и нашли чумные доктора. Бедный Нуччо, бедные люди! Все последние эпидемии, как назло, первым делом липнут к ним, скромнейшим из батраков, ремесленников да рабынь, вынужденных каждый день выходить на улицу и трудиться в поте лица, словно смерть не косит их направо и налево, пока мы, господа, запасшись едой и вином, запираемся в своих домах, накидываем на головы покрывала, завязываем рты, окуриваем себя ароматными эссенциями, дабы отвадить болезнь, а то и вовсе прячемся на виллах, убивая время до конца мора за каким-нибудь приятным и возвышенным занятием.

На сей раз из того, что пытается донести Нуччо, понятно даже меньше обычного, да почти ничего, видно только, что от срочности и важности этого дела он весь переполнен эмоциями. Но что же такого стряслось? Может, почил старый Аргус? Бернаба поколотил жену? Или, что куда вероятнее, это она его поколотила, поскольку муженек просадил все отложенные на аренду деньги, играя в кости в таверне Джироне? «Да нет же, нет, – вытаращив глаза, размахивает мозолистыми ручищами Нуччо. – В Теренцано… в Теренцано сам дьявол! Но дьявол добрый… рана… лихорадка… смерть… И ангел, ангел с волосами чистого золота… чудо!.. явление!.. сам архангел Михаил! Нужно спешить… ехать… скорее… видеть… спешить… в Теренцано!» Он весь трясется от волнения и страха, хлещет веревкой мула и снова гонит телегу в сторону рынка, оставив меня в дверях как последнюю дуру. Даже абрикоса не предложил!

Я задумчиво поднимаюсь обратно в дом, привычно расталкиваю прислугу, чтобы начинала заниматься делами. Потом, вернувшись к зеркалу, яростно сдираю с лица маску, а в голове мучительно свербит единственная мысль. Теренцано для меня значит лишь одно: Донато. А что, если он вернулся, если он там? Нет, это невозможно. Донато мертв.

Наши земли со скромным крестьянским домом граничат с куда более зажиточным имением Фортини и участком наследников столяра Филиппо Нати, где тоже когда-то батрачил Гратта, а после – Бернаба. Мой отец Антонио охотно наведывался туда, сбрасывая с себя гнет городских дел и забот, а то и одежду, как вторую кожу, которая выказывала его социальное и культурное положение. Вот уж эти знаки он с радостью срывал с себя, оставаясь, как истинный земледелец, трудиться в одной набедренной повязке меж садом и огородом, и перво-наперво – среди олив. Нас он любил привозить туда, когда наступала теплая пора, возвращались ласточки и все вокруг покрывалось цветочным ковром, крупные спелые плоды можно было срывать прямо с веток, не дожидаясь, пока они осыплются и испортятся, а сочным виноградом наконец полакомиться прямо с лозы.

Мы, девчонки, были только рады сопровождать отца, собирать с ним фрукты и овощи, потому что чувствовали себя свободнее, в особенности если удавалось избавиться от общества матери, которая не любила марать руки землей и вечно боялась мышей и насекомых, и, разумеется, если за нами не увязывались синьоры братья. Впрочем, те предпочитали найти предлог примкнуть к компании молодцов из других семей и напроситься в гости на виллы пороскошнее да поизысканней, чем наша, умчаться на охоту, на скачки и предаться развлечениям, не мешаясь, как они сами говорили, в низменные занятия батраков и женщин.

Что правда, то правда, мы и в самом деле были свободны. Долой домашнее заточение, ставшее нашим привычным уделом с тех пор, как служанка, обнаружив, что мы стали женщинами, показала матери наше окровавленное белье. За нами, оберегая непорочность, честь и семейное наследие, начали присматривать, словно за опасным зверьем. На воле мы избавлялись от тесных одежд, скрывающих всё и вся, от чепцов и вуалей, прячущих длинные волосы, те самые сети и путы, что так манят неосторожных поклонников, разжигая в них похоть. В деревне в особо знойные дни отец разрешал нам, следуя его примеру, сбрасывать городское платье, оставаясь в нижней рубахе и юбке, в легких сандалиях-пьянеллах, а то и вовсе босиком, чтобы каждой чувствовать кожей свежесть травы или шероховатость горячей иссохшей земли.

Тем сладостным летом мне исполнилось семнадцать. Мать и братья не уставали повторять, что стыдно и негоже ходить в девках, при этом любые переговоры о поисках мужа, то и дело заходившие в кругу синьоров мужчин, как водится, без моего ведома, увядали задолго до заключения любого соглашения, даже предварительного. Заботливые подружки донесли, что по городу ходят злые слухи, возлагающие всю вину за это исключительно на меня. Как бы не так! Уверена, дело было лишь в ничтожности посулов моих домашних, известных скупцов, которыми те пытались заменить приданое. Поползла молва, будто я девушка чересчур независимая и непокорная, эдакая строптивица, желающая все устроить по-своему, а вовсе не скромница, готовая исполнять любое желание мужа. В довершение этих бед я была некрасива, коротконога, пухловата. И, что еще страшнее, умна.

Итак, стояло сладостное лето, и колокольня Сан-Мартино отзвонила «Аве Мария». Помолившись, мы, девушки, болтая о том о сем, принялись вместе с женщинами из семейства соседа, возчика Кьяссо, готовить ужин, шинкуя всякую зелень и луковицы для похлебки из гороха, замоченного еще с вечера. Тем временем мой отец, Бернаба и Кьяссо делали вид, что обсуждают важные вещи, вроде сева, видов на урожай и выпаса стад. Но мы-то видели, что сердцем мужчины были с нами, а между собой беседовали, только чтобы показать, как следует говорить серьезно, по-мужски. Нуччо, сложив у овина поленницу дров, чтобы готовить на углях жаркое и колбаски, нарезал нам крупными ломтями овечий сыр мардзолино, который делал сам, чтобы мы могли отведать его, положив на кусок поджаренного хлеба или вприкуску с грушей. Солнце быстро клонилось к закату, холм на другом берегу Арно стремительно темнел, на фоне ясного неба между олив носились мириады ласточек.

Пока мы сидели вокруг костра, со стороны имения Нати показалась высокая стройная фигура в кафтане и замшевых сапогах. Привлекательный светловолосый мужчина с открытой улыбкой поклонился отцу, поприветствовал Кьяссо и Бернабу и приобнял беднягу Нуччо, да так, что тот, прослезившись, снова начал заикаться. Потом незнакомец со странным напевным выговором, который я опознала как венецианский, рассказал, что прослышал от людей, будто Нуччо, оставшись один-одинешенек, собрал небольшое стадо, которое водит на выпас на Монте-Бени, и вот, с разрешения мессера Антонио, принес ему подарок. Пускай, мол, теперь и Нуччо поминает его в молитвах Мадонне Импрунетской. С последними словами он вручает