Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто-то, прервав поток моих утренних размышлений, дубасит в еще закрытую дверь, а на колокольне Санта-Мария-дель-Фьоре как раз звонят ангелус[76]. Пережидаю немного в надежде, что этот назойливый стук не повторится. Как знать, вдруг какой сонный торговец, не знающий города, сбился с пути на Старый рынок или еще с ночи пьяный бродяга ломится не в ту дверь. Такие штуки у нас, живущих в самом сердце старого города, квартала Санта-Мария-Новелла, гонфалоне Випера, что между виа Калимала и рынком, не редкость. В доме-то нынче одни мы, женщины, а синьоры братья Томмазо и Андреа со всеми слугами уехали по своим делам в Муджелло, оставив мне ворох распоряжений, как бы получше присмотреть за домом и хозяйством. А как же? Все наказы как пить дать достаются мне одной, Джиневре. Недаром я слыву самой благоразумной женщиной в доме, недаром говорят, что только мне должно приглядывать, чтобы остальные укладывались вовремя спать, будить их поутру, на ночь запирать наглухо входную дверь да следить, чтобы никто ее не открывал, покуда я не встану. Обо всем-то этом мне нужно позаботиться, душою за дом и семью радея не меньше, чем за прялку с иглой, ибо хоть ты лоб расшиби, а ущерба, что за час нанесет какой-нибудь грабитель, потом и за сто лет не исправишь. Недаром всякий раз, уезжая и оставляя мне громадную связку ключей, синьоры братья приговаривают, что, дескать, разменяв третий десяток, пора бы мне наконец показать себя матроной, а не наивной девчонкой.
Я уж по горло сыта этими проповедями, но что поделать, молча киваю, чтобы всем спокойнее: мне ли не знать, кто хозяйкой в доме останется, когда синьоры братцы прочь ускачут. А я как хозяйка первым делом пойду в кабинет наслаждаться тем, что для меня самое ценное во всем доме сокровище. И это не какой-нибудь там сундук с деньгами или драгоценностями, это книги, любовно, одна к одной, собранные, а то и лично переписанные сперва дедом моим, сером Томмазо, потом и отцом, Антонио, который научил меня читать, писать и с цифрами ладить. И теперь я хоть немножечко украдкой потолкую с этими секретными подружками; тайком от всех, конечно, поскольку священники вечно твердят, будто женщинам читать не пристало, особенно если те, подобно мне, житиям святых отцов и пустынников Фиваидских предпочитают фривольности «Ста древних новелл» или «Канцоньере» Петрарки.
Как назло, в дверь снова стучат, да так настойчиво и громко, что поневоле приходится спускаться как есть, растрепанной, будто кающаяся Магдалина или взлохмаченный святой Петр со своими ключами, ведь все прочие женщины, моя сестрица, пожилая тетка, невестка и ее служанки, по-прежнему блаженно посапывают. Сую в замок самый большой ключ, несколько раз поворачиваю, отодвигаю тяжелый засов, чуть приоткрываю дверь, и мне является абрикосовое видение. Как кошка, осторожно протянув лапу, вонзает когти в беспечную жертву, так и я пытаюсь просунуть руку между створками, не слишком показываясь на люди, ведь лицо мое все еще покрыто ночной маской, иссохшей и потрескавшейся. И сталкиваюсь нос к носу с другой жуткой маской, а точнее, настоящей физиономией Нуччо дель Гратта по прозвищу Растяпа, старика-поденщика из имения Теренцано.
Нуччо к шестидесяти, хотя поди проверь, точно никто не знает, отчасти потому, что, как говорят, он всегда был эдаким типом без возраста: те же морщины, глаза, та же изжелта-сизая пакля волос. В молодости он казался стариком, сейчас, состарившись, выглядит молодо. А уж на моей памяти с тех пор, как я девчонкой впервые встретила его там, в полях, и вовсе не менялся. Вот уж кто воистину раскрыл тайну вечной молодости, думаю я порой то в шутку, то с завистью. Вот кому точно не пристало пудриться и красить волосы, ежедневно вызывая время на бой, безнадежно проигранный еще до начала… Тем самым временем, что, согласно нашему мудрому философу Овидию, пожирает все, завидуя красоте, которую потихоньку язвит зубами старость, а после и смерть.
Впрочем, и для Нуччо время не проходит бесследно. Когда он, утратив силу в конечностях, настолько одряхлел, что уже не мог гнуть спину, орудуя мотыгой и заступом в праведных трудах на бренной земле, новый арендатор, Бернаба ди Якопо да Сеттиньяно, позволил старику остаться жить в придорожной лачуге вместе с верным Аргусом, старой мареммской овчаркой, такой же доходягой, как и хозяин, честно заработавшей право облаивать без разбору всех прохожих и паломников из Рима, охочих до чужих фруктов; а также примерно раз в неделю спускаться в город с грузом овощей и фруктов для лавки Сильвестро ди Франческо, крупного торговца со Старого рынка. И вот он, Нуччо, одетый в обычные лохмотья, на ногах подвязанные веревками шкуры, торжествующе восседает на вечной телеге, запряженной мулом, среди корзин с латуком и абрикосами.
С чего бы это Нуччо стучать в наши ворота? Прежде такого не бывало, ехал себе прямиком на рынок, без остановок, без досужих разговоров, даже по сторонам не глядел – точь-в-точь как его мул. Зря, что ли, Бернаба наказывал ему не отвлекаться на сорванцов из Санта-Кроче, норовящих поживиться фруктами. Мне ли не знать, ведь не раз следила я за этой телегой из окна, даже окликала, мол, помедли чуток, передохни у нас во дворе, думала прикупить что получше да подешевле, в обход рыночного прилавка. Но он ни в какую, только хмуро пучком пакли своей кивнет, дескать, мое почтение, монна Джиневра.
Нуччо таращится на меня, и у меня на какой-то миг закрадывается сомнение, не потерял ли он дар речь при виде моего бледного лица, по-прежнему залепленного маской, в оправе змеящихся, как у Медузы, и ничем не покрытых локонов. Но нет, все как раз наоборот, он нарочно остановился и постучал в дверь, чтобы передать мне некую важную весть из деревни. В том-то и вся загвоздка. Не зря Нуччо Гратту прозвали Растяпой.
Он и в обычном-то состоянии не мастак болтать, все бормочет да запинается. Поговаривают, что таким он стал, когда двадцати лет от роду перенес чуму и выздоровел, а вот все его близкие умерли один за другим у него на глазах: жена, совсем еще девчонка, новорожденные близнецы и мать, вдова Дианора, которую до сих пор поминают как одну из самых здоровых и плодовитых кормилиц на селе. Сам Нуччо,
