У костра танцевали. По очереди, выходя в круг, под мерный жестяной грохот барабанов. Мужчины притопывали, поднимали руки над головой, кружились. Женщины взмахивали длиннокрылыми, разноцветными платками. К костру вышла и Есуй. Юс не сразу узнал ее. Она была такая тонкая, гибкая, так кружилась, и платок летел вокруг нее как ветер. И лицо у нее было холодное, бесстрастное, бронзовое. Хлопья пепла летели как черный снег, и глаза ее казались узкими комьями темноты, вынырнувшими из зеркала.

Потом стало холодно, будто ледяные шары, неслышно скользившие сквозь темное небо, подкатились ближе. Под ногами на берегу захрустел ледок. Юс, шатаясь, добрел до чайханы и заснул там, завернувшись в одеяло.

Тронулись в путь рано утром, едва рассвело. Юс сидел, ежась, на мохнатой коротконогой лошаденке, осторожно ступавшей с камня на камень. Шоссе уже давно не досматривали. Его изгрызли, завалили оползни, подмыла река. В одном месте в реку обвалился участок с полкилометра, и там, на вбитых в отвесную скалу кольях, устроили овринг. Ишаки не хотели идти, упрямились. Один сорвался в реку прямо перед Юсом. Зацепился вьюком за торчащий камень, повернулся, выдохнул удивленно и повалился вниз, отчаянно вереща. Вода потащила его, перевернула, сорвала вьюки. С маху ударила, заклинила между камнями. Юс видел сверху, как мотается в потоке его голова.

За оврингом, выбравшись на асфальт, устроили привал. Шавер шептался о чем-то с Семеном, показывая вниз. Семен хмурился. Киргиз из Есуевой свиты дал Юсу кусок твердого, как камень, горько-соленого сыра и высохшую лепешку. Юс моментально сжевал их, запивая вчерашним чаем из фляжки. Потом Шавер объявил всем, повторив для верности на нескольких языках: никто ни в коем случае не должен стрелять — пусть даже покажется, что по ним стреляют, или взрыв услышат, или какое другое дело. Не стрелять!

Строившие шоссе не считались ни с какими расходами. Прорезали утесы. Продалбливали тоннели, вгоняли стальные балки в склон, заливали бетоном, скрепляли скобами скальные трещины. Но высота, солнце и снег быстро крошили чужеродное, принесенное чужими руками туда, где выживала разве что вгрызшаяся в камни плесень. Асфальт пучился, тек, сползал за кромку дороги, заворачиваясь, будто заусенец на огромном ногте. Коробились бетонные плиты, лопалась проржавевшая арматура. Слезала, шелушась, с камней краска цифр, обозначавших отмеренное неизвестно откуда расстояние.

Было холодно. Под перевальным взлетом шоссе заросло толстой ноздреватой корой льда. Вырывавшийся из-под нее поток уже пропилил в асфальте русло. Объезжая его, ехавший впереди киргиз сорвал растяжку. — Хлопнуло негромко, из-под камней взметнулось зелено-желтое пламя; шарахнулась испуганная лошадь, — но мина, подпрыгнув, с жестяным скрежетком покатилась по камням, дымясь. Юс свалился с коня, ушибив локоть, закрыл голову руками.

— Не, хлопче, пронэсло, — сказал, подъехав, Семен. — Це старая. Сдохла.

На перевале увидели целую их груду: и тех самых пластиковых, и круглых, как бобинные коробки, противотанковых, и опутанных ржавой паутиной ребристых баллончиков-лягушек. Вокруг валялись магазины от «Калашниковых», раскуроченные патронные ящики из оцинкованной жести, каски, обрывки пулеметных лент. Венчал груду скелет — с автоматом в руке и каской на черепе, одетый в истлевшие зелено-пятнистые лохмотья.

— О, це рубеж ойчыны, холэра ясна, — Семен сплюнул сквозь зубы. — Не подходы к нему! Нэ бачыш — тамо мин до хера!

— Оставь ему что-нибудь, — шепотом сказал Юсу Шавер. — Только не еду. Еду не надо. Оставь.

Сам он выщелкнул из магазина патрон, осторожно бросил в общую кучу. За ним все, проезжая мимо, бросали — кто патрон, кто обрывок тряпки. Юс пошарил по карманам. Крошки. И все. И во внутреннем — пистолет. А рядом с ним — скомканный клочок бумаги. Юс вытянул его, развернул. Посмотрел на аккуратно прорисованный склон, четкие зубчики гор, круглую кляксу солнца над ними. Скомкал снова, бросил к ногам скелета, уставившегося из-под каски на запад.

До базы дошли только вечером на второй день. Шоссе все петляло и петляло по склонам, почти не спускаясь. И до самой базы, до низких, мощных бетонных клыков, врубленных в горный склон, так никого и не встретили. От шоссе отходили, бежали вниз и вверх по склонам тропки с не засохшим еще пометом на них, где-то невдалеке, за отрогом, заржал конь, — но на глаза ничего движущегося так и не показалось. У ворот — прямоугольного, низкого, загроможденного изломанным бетоном и арматурой жерла, уходившего под гору, — были свежие, с теплым еще пеплом кострища, — полукольцом, от клыка к клыку. Увидев их, Есуевы киргизы, все, как один, отказались идти дальше. Семен матерился, Шавер молчал угрюмо, чертя пальцем в пыли.

Юс чувствовал себя скверно. Его знобило, и очень хотелось есть. Пару выданных лепешек и сыр он сглодал за минуту и теперь сидел, скорчившись, обхватив руками колени. Ему не хотелось никуда идти и ничего делать, а только есть, есть, есть, и лежать, чувствуя теплую сытость, и есть снова. Будто внутри копошился ненасытный, жадный зверек, и кричал, и постанывал, и грыз.

Юс не спал почти всю ночь. Палатку дергал и бил ветер, и было очень холодно. Юс сжался в комок в спальнике, надел куртку, трое носков, шерстяную шапку. Не помогло. Холод будто сочился изнутри, из черной ледяной дыры где-то под сердцем. Утром Юс едва смог разогнуть посиневшие пальцы, чтобы удержать в них чашку густого чая с толстым слоем плавающего поверх жира.

Солнце уже спряталось за хребет, и от горы, сверху, от ледников приползла длинная тень, — будто придавила куском мерзлого чугуна. Юс подумал: надо встать. Достать палатку, спальник. Примус. Согреть воды. Хотя бы. Сосчитать про себя: три, четыре. И встать. Но сперва разлепить веки.

— Юс, Юс. Юс! Не спи, не спи! — Нина шлепнула его ладонью по щеке. Его голова вяло мотнулась в сторону. — Не спи, да вот же горе, замерзнешь, как кролик! Вставай! Хочешь пеммикан? Я для тебя специально в альплагере взяла, много, полный рюкзак. На, жуй, жуй!

Она пихала ему в рот бурые соленые кубики.

— На, коньяку хлебни… потихоньку, потихоньку. И еще пеммикану.

— Спасибо, — сказал порозовевший Юс.

— И еще коньяку… ну что, почувствовал себя живее? А теперь давай берись за свой рюкзак, — вон он лежит, — и пошли. Нам сейчас снаружи нельзя. Там, внутри, спокойнее. Пошли же!

Юс покорно взвалил на плечи рюкзак. Позади громко ссорились Есуевы киргизы. Шавер втолковывал им что-то, крутя пальцем у лба. Его люди сидели поодаль, держа автоматы на изготовку.

— В чем дело?

— Потом, — Есуй махнула рукой. — Все — потом. Пока — подальше от этих.

Они вскарабкались на груду бетонных обломков, проползли на четвереньках под нависшей плитой. Есуй зажгла фонарь, осмотрелась.

— Э-э, да тут снегу намело. Дальше нужно.

Они прошли по захламленному коридору направо, поднялись по ступенькам. Есуй заглянула в приоткрытую дверь.

— Порядок. Здесь. У тебя, надеюсь, палатка в рюкзаке? Ставь тут, на полу. У меня вода есть, два литра в бутыли. Можем чаю сделать.