– Да, сэр, – отвечает Шаан. – Мне заказать машину для его отъезда?

– Эм, – мычит Генри, затем смотрит на Алекса и произносит одними губами: – Останешься?

Алекс кивает.

– На завтра?

Следует долгая пауза, прежде чем Шаан отвечает: «Я ей сообщу» таким голосом, словно предпочел бы сделать что угодно на свете, кроме этого.

Рассмеявшись, когда Генри вешает трубку, Алекс возвращается к своему телефону. Его ждет голосовое сообщение от матери. Увидев, как его палец завис над кнопкой воспроизведения, Генри толкает Алекса в ребра.

– Полагаю, когда-нибудь нам все же придется столкнуться с последствиями, – говорит он.

Алекс вздыхает.

– Думаю, я не рассказывал тебе об этом, но она… эм. Что ж, когда мать уволила меня, она сказала мне, что, если я не уверен по поводу тебя на тысячу процентов, мне следует со всем покончить.

Генри утыкается носом в ухо Алекса.

– Целых тысячу процентов?

– Ага, не бери в голову.

Генри вновь тычет его локтем, и Алекс смеется. Схватив его за голову и настойчиво поцеловав в щеку, он прижимает Генри лицом к подушке. После того как он отпускает его, Генри поднимается, его лицо порозовело, а сам он выглядит растрепанным и, определенно, довольным.

– Вообще-то я думал об этом, – говорит Генри. – О том, что отношения со мной могут разрушить твою карьеру. Член конгресса к тридцати годам, так, кажется?

– Ой, да брось. Посмотри на это лицо. Люди обожают его. С остальным я как-нибудь разберусь.

Генри скептично смотрит на него, и Алекс вновь глубоко вздыхает.

– Слушай, я не знаю. Я даже не знаю точно, как работает закон, когда ты в отношениях с принцем другой страны. Так что сам понимаешь. Есть еще вещи, с которыми придется разбираться. Но в конгресс избирались люди гораздо хуже и с гораздо большими проблемами, чем у меня.

Генри смотрит на него таким пронзительным взглядом, от которого Алекс порой чувствует себя букашкой, которую прикололи на месте канцелярской кнопкой.

– Ты действительно не боишься того, что может произойти?

– Нет. То есть, конечно, боюсь, – отвечает Алекс. – Все это останется в тайне до окончания выборов. И я знаю, что начнется бардак. Но если мы сможем сыграть на опережение, дождемся подходящего момента и сделаем все на своих условиях, думаю, все будет хорошо.

– Давно ты об этом думаешь?

– Осознанно? Со съезда демократов. Подсознательно, но пытаясь все отрицать? Чертовски долго. По меньшей мере с того момента, как ты меня поцеловал.

Лежа на подушке, Генри смотрит на него.

– Это… просто невероятно.

– А ты?

– А что я? – спрашивает Генри. – Господи, Алекс. Все это проклятое время.

– Все время?

– С Олимпийских игр.

– С Олимпийских игр?! – Алекс выдергивает из-под Генри подушку. – Но это же, это же…

– Да, Алекс, день нашего знакомства. Ничто не ускользает от твоего внимания, не так ли? – спрашивает Генри, потянувшись, чтобы вернуть подушку обратно. – «А ты», спрашивает он, словно сам не знает…

– Закрой рот, – требует Алекс, ухмыляясь, словно идиот. Перестав бороться с Генри за подушку, он садится на него сверху и прижимает к кровати, покрывая поцелуями. Он натягивает на них одеяло, и они оба исчезают в этой суматохе из смеха, целующихся губ и сплетенных рук, пока Генри не перекатывается на его телефон, нажимая задницей кнопку воспроизведения голосовых сообщений.

– Диас, ты сумасшедший безнадежный романтичный мелкий засранец, – раздается голос президента США, приглушенный матрасом. – Лучше бы это было навсегда. Береги себя.

Улизнуть из дворца мимо охраны в два часа ночи, к удивлению Алекса, является идеей Генри. Он достает для них обоих кепки и толстовки – универсальную форму одежды для тех, кого узнают во всем мире, и, пока Би шумно покидает дворец с противоположной стороны, они припускают через сады. Теперь они стоят на мокром пустынном тротуаре Южного Кенсингтона, окруженные высокими зданиями из красного кирпича, рядом со знаком…

– Погоди-ка. Вы что, издеваетесь надо мной? – спрашивает Алекс. – Улица Принца-консорта? Господи, сфоткай меня с этим знаком.

– Я еще не готов! – бросает Генри через плечо. Он тянет Алекса за руку, чтобы тот продолжил бежать. – Пошевеливайся, балбес.

Они пересекают улицу и ныряют в нишу между двумя колоннами, пока Генри выуживает из кармана толстовки связку с целым десятком ключей.

– Забавное преимущество того, что ты принц, – люди дают тебе ключи от всего чего угодно. Стоит только вежливо попросить.

Алекс таращится на то, как Генри ощупывает край, казалось бы, обычной стены.

– Все это время я считал себя Феррисом Бьюллером в наших отношениях.

– То есть, значит, я – Слоун? – спрашивает Генри, нажимая на участок в стене и вытаскивая Алекса сквозь щель на широкую темную площадь.

Земля под ногами покатая, а звуки их шагов отзываются эхом на белой плитке. Твердая кирпичная башня в викторианском стиле вырастает перед ними в ночи из здания, окружающего внутренний двор, и Алекс думает: «Ух ты». Музей Виктории и Альберта. У Генри от него ключ.

В дверях их поджидает толстый старый охранник.

– Не знаю, как тебя благодарить, Гэвин, – говорит Генри, и Алекс замечает пухлую пачку купюр, которую Генри вкладывает в руку мужчины во время рукопожатия.

– Сегодня Ренессанс Сити? – спрашивает Гэвин.

– Если ты будешь так добр, – отвечает Генри.

И вот они вновь куда-то идут, пробираясь сквозь залы с образцами китайского искусства и работами французских скульпторов. Генри плавно и безошибочно перемещается из зала в зал мимо черной каменной скульптуры сидящего Будды и обнаженного бронзового Иоанна Крестителя.

– И часто ты так делаешь?

Генри смеется.

– Это… что-то вроде моего маленького секрета. Когда я был ребенком, мама и папа приводили нас сюда рано утром, еще до открытия. Я полагаю, они хотели, чтобы мы имели представление об искусстве, но в контексте истории. – Он замедляет шаг и указывает на массивную фигуру деревянного тигра, терзающего человека в форме европейского солдата. Знак рядом гласит: «Тигр Типу». – Мама приводила нас посмотреть на него и шептала мне: «Видишь, как тигр пожирает его? Все потому что мой прапрапрапрадедушка спер это из Индии. Думаю, нам следует вернуть его обратно, но твоя бабушка против».

Алекс наблюдает за Генри в четверть профиля, видя тень боли, скользящей по его лицу, но Генри быстро стряхивает ее с себя и вновь берет Алекса за руку. Они опять бросаются бежать.

– Теперь мне нравится приходить сюда ночью, – говорит Генри. – Несколько начальников охраны знают меня. Иногда мне кажется, что я продолжаю приходить сюда, потому что, независимо от того, сколько мест я посетил, скольких людей встретил или сколько книг прочитал, это место – доказательство того, что я никогда не смогу узнать все на свете. Это как смотреть на Вестминстер: ты можешь любоваться мельчайшей резной деталью или кусочком витражного стекла и понимать, что за всем этим стоит богатейшая история, – что все, что ты видишь, оказалось на своем месте по какой-то своей причине. Все имеет свой смысл, свое предназначение. Здесь есть такие произведения искусства… Уэрская кровать, которую упоминали в «Двенадцатой ночи», «Эпикене» и «Дон Жуане», – она находится здесь. Все это – история, незаконченная история. Разве это не потрясающе? А архивы, господи, я мог бы часами сидеть в этих архивах, они… ммм.