Что Корягин и сделал. Слегка поклонившись, он приблизился к трону, на котором приходил в себя изрядно напуганный Павел, и вручил ему почти пудовый посох.

— Выкинуть Репина ко всем чертям из Третьяковки! — рявкнул император, хотел приказать сжечь эти поганые картины, но вспомнил, что они денег стоят, бережливость взяла верх, гнев приугас. — В запасник! И на замок! Вот. Ну что мне с тобой, дурень, делать? Ты почему один явился, думал за подлую свою бабу хлопотать?

Иван и хотел бы что-нибудь ответить, но очень боялся, что с ним сейчас случится та же болезнь, что с женой.

— Ну ладно, — вовсе притих Павел, — хрен и с тобой, и с бабой твоей. Сам ты недоросль. Баба твоя пьянь. Сим сегодняшним числом, — царь прикоснулся к плечу Ивнинга, — оформить наш монарший указ о лишении великого князя Иоанна Павловича всех прав на российское престолонаследование. Личное. Насчет его детей — то решать будет монарх, либо уж в крайнем случае Земский Собор. А Ваньку этого…

Павел долго и трудно размышлял. Губернатором куда-нибудь? Не в Тамбов же, он ведь и воровать-то пока не умеет, поди. Его как-нибудь подальше, да так, чтобы и с глаз долой, и польза государственная… А! Вспомнил. Быстро и очень тихо царь надиктовал Ивнингу еще один указ, Иван с ужасом ждал его оглашения.

— А второй наш указ узнаешь по прибытии. И чтоб оттуда ни ты, ни твоя баба в прежнюю подмосковную не смели носа показать! И вообще никуда, у тебя там два уезда… Или три? Вот и все. Прохлаждайся. То есть загорай. Все! Пшел вон!

Иван вылетел из Грановитой палаты как пушечное ядро, но тут же увяз в человечьей массе. Масса поглотила его и вытолкнула на крыльцо, а сама вступила в Грановитую, сопровождая следующего вызванного на ковер принца, то ли виновного, то ли, наоборот, пострадавшего вдовостью Ромео. Масса — а это был Шестой Отдельный Женский батальон Зарядья-Благодатского — застряла в дверях, во все глаза пялясь на царя: многим из них он был раньше ой как близко знаком, а теперь вона какой главный стал!..

Бледный, аккуратный, с выбритыми до синевы щеками, Ромео подошел к царю, встал на одно колено и опустил голову, — где-то он читал, что если хочешь признать свою вину — подставляй шею. Павел с недоумением на эту бледную шею поглядел. «Совсем парень тронулся, — подумал он. — В деревню бы его, на отдых, а то умом ослабнет и всем другим. Он к тому же и не принц по крови, непрестолонаследный. Белый весь какой, жалко парня…» — Павел поискал глазами канцлера и деда Эдю, подозвал обоих.

— Милейшие, принц ваш родственник, если не ошибаюсь? — Дед от внука и не думал отказываться, а дядя Георгий чуял, что гнев царя иссяк на Иване и на Репине, тоже кивком признал племянника. — Давайте, пошлем его… на отдых, на лечение? В деревню, на свежий воздух?..

— Безусловно, государь. Это пойдет ему на пользу. Рыбалка, хороводы. Очень уместно. — Канцлер поддакнул, а дед кивнул.

— Так вот, — царь перевел взгляд на толпящихся у входа баб, жестом приказал рындам не застить, и рынды растворились в воздухе. — Почтенные Настасьи, прошу вас препроводить великого князя Романа к нашему августейшему дяде, великому князю Никите! Пусть отдохнет князь у вас в деревне, свежим воздухом подышит, с девками хороводы поводит, рыбку половит…

«Какие у него там с девками хороводы?» — только и успел мысленно откомментировать канцлер свою же глупость, вспоминая физические особенности Ромео. Но тут царь встал, давая понять, что больше он этими делами заниматься не намерен. С живыми принцами разобрался, где хоронить покойного — не его, царского, ума дело, хоть под забором с зубчиками. Тоню найти — вот и весь приказ. Дальше — дела, дела, дела… Столько всяких дел в империи — а император один, больше никак нельзя. Вот и приходится императору все дела делать самому, с утра до ночи новые указы секретарю диктовать. Сколько на часах? Опять куранты не подвели с вечера, ничего без присмотра оставить нельзя… Но до шести пусть еще дневной секретарь поработает, потом вызвать ночного, многоязычного, и вновь диктовать до остервенения: он заставит эту сраную империю работать мозгами, а уж заодно и ногами, и руками, тоже мне страна, сплошные золотые руки, да только растут почему-то из жопы, мать ее, родину, туда и сюда, туда и сюда, туда и сюда…

А в мире тем временем надвигались, наступали и уходили в прошлое самые различные события. Чего только не происходило!

Никакие кремлевские скандалы не могли прекратить обычного постреливания в «горячих точках» планеты. Однако сейчас стрельба разразилась в такой точке, которую обычно считали очень холодной: яростная битва разразилась аж за восемьдесят третьим градусом северной широты. Сдерживавшийся так много лет с помощью челночной дипломатии ОНЗОН, гренладско-канадский пограничный конфликт в районе пролива Робсона все же вспыхнул пламенем настоящей войны. Забытая Богом, а до недавнего времени не известная даже картографам Земля Гранта, обросшая со стороны северного берега тяжкими шельфовыми льдами, где немногие старожилы считают, что минус тридцать по Цельсию в конце апреля — это для моря Линкольна совсем не холодно, стала внезапно таким местом, где жарко и земле, и небу. Двадцать лет зрел здесь гнойник пограничного конфликта и наконец-то лопнул. Гренландские танковые дивизии, составленные частью из легендарных русских машин Т-72, частично из неуязвимых для ракетного оружия сальварсанских самоходок, грузно переползли вечный лед пролива Робсона, одолели эти две датские мили, если считать по-старому, а если по-нынешнему, то двадцать километров — и вступили на скудную почву острова Элсмир, который простодушные канадцы отчего-то не только считали своей территорией, но и вообще посмеивались на гренландские угрозы оттягать не только древнеинуитский Элсмир, не только все так называемые острова так называемой королевы Елизаветы, но и Баффинову Землю до Гудзонова пролива включительно, — если же Канада вздумает сопротивляться, то занять ее всю до Аляски и до Ванкувера и превратить в гренландский протекторат. Канадцы посмеивались. Элсмир — подарок небольшой, та же Гренландия, только площадью в десять раз меньше, один бурый уголь, мох, белые медведи, моржи — на хрен он великой Дании? Тогда, двадцать лет назад, датчане хозяйничали в Гренландии как в родном Эльсиноре. Но едва лишь датское иго рухнуло, едва лишь стало становиться на ноги молодое и независимое государство — в ОНЗОН объявился гренландский представитель — к слову, чернокожий — и заявил, что Элсмир, располагающий самыми высококачественными в мире северными сияниями — земля исконно инуитская, а значит, гренландская; что на месте канадской базы Алерт будет воздвигнут курортно-оздоровительный центр всемирного туризма — и так далее, и так далее, и все на эскимосском языке, где из фразы получается целое слово. Посмеялись канадцы в своем не то Квебеке, не то Оттаве, иди там упомни, где у них тогда столица была, и по-английски посмеялись, и по-французски, и по-украински, и на всех других языках, которые они у себя там незаконно в Канаде наплодили, — и опять забыли.

Очень зря забыли. Потому что хорошо смеется тот, оказывается, кто смеется по-инуитски. По-гренландски, на том самом языке, где все слова в одно сливаются. Никто не приметил, как легко и дружественно поплыли с юга в Гренландию сальварсанские броненосцы; как с севера поналетели в эту молодую и очень развивающуюся страну русские маршалы и понастроили себе ледяных вилл типа «избушка необыкновенная», как все громче в официальных заявлениях Годхобского — теперь уже Нуукского — правительства пресловутая база Алерт именовалась не иначе, как крепость Анигак, по имени некоего эскимосского героя, олицетворяющего Солнце, а свою собственную — бывшую американскую — базу Туле переименовали в крепость Малина, и то ли имелась в виду какая-то уютная малина, то ли, упаси Господи, гренландская героиня Малина, олицетворяющая Луну.