«Наша группа сегодня дежурит в народной дружине с 21 часа до 12 часов ночи», — обрадовал нас Мулюков после изучения черепа. Было уже 6 часов вечера, 3 часа оставалось свободного времени. «Пойду в общежитие», — сказала Ася. «Пойду домой», — сказала Разумова. И я пошёл домой. Лёг сразу спать, поставил будильник на 8:30. Октябрьский отдел милиции, где надо было дежурить, был от меня в двух остановках. Получив красные повязки с надписью «ДНД», что означало: «добровольная народная дружина», и что мы добровольно дежурим и добровольно боремся с преступностью. «ДНД» подчёркивало, что это все не только добровольно, но ещё и от народа. Пошли гулять по Ленинскому проспекту. В район нашего дежурства входил ещё и пивзавод, мы и туда поехали на троллейбусе. Район довольно пустынный, и очень хорошо, что преступников не встретили. В 11:30 вечера вернули повязки в милицию. Обратил внимание, что над моими шутками Разумова охотно и постоянно смеялась. Совсем не монашка, понял я. «Мы едем в понедельник на хлопок, — объявил в четверг новую гадость староста Петя Мулюков и добавил: — В Вахшский район на полтора месяца! А я не поеду, у меня сердце больное, — и еще добавил: — Кто больной — имеет два дня, чтобы сходить на медкомиссию. Справки из поликлиники и от других врачей недействительны! Только медкомиссия мединститута вправе освободить от хлопка. Председатель комиссии — профессор Хамидов с кафедры факультетской терапии профессора Мамедовой», — выложил зазубренное Петя, как его в деканате Насеров научил. С горлом после простуды хуже стало. Решил использовать возможность подлечиться. Пошёл на комиссию, голос был грубый, как у грузчика из морского порта. Очередь к профессору Хамидову состояла из студентов, «не рвущихся» на хлопок. Из кабинета профессора вышел счастливый Петя Мулюков и сказал: «Освободили!». Лицо у него было, как будто он сдал выпускной госэкзамен или получил досрочно диплом. Очередь была из 15 студентов, но профессор обслуживал всех быстро, 5 минут — и следующий! Так, за минут сорок подошла и моя очередь. Я выстроил свою «историю болезни» грамотно, не сразу всё выложил на «весы» профессору. Он был маленький, щуплый, с хитрыми маленькими глазками. Студенты его называли «маленький Хамидов», т. к. был ещё в институте «большой Хамидов», тоже профессор, но на кафедре госпитальной терапии в больнице Караболо. А этот маленький — из больницы медгородка — рядом с мединститутом. «Что у вас?» — спросил меня маленький Хамидов, решив мне «короткий процесс» сделать. «Сейчас, — начал я тихим охрипшим голосом, — у меня горло болит и охриплость голоса». — «О, это не страшно! — заверил меня „маленький“. — До понедельника пройдёт». — «Это, конечно, было бы так, — продолжил я печально, — но у меня хроническая проблема и голос пропадает надолго». — «На хлопке не нужен громкий голос», — успокоил меня Хамидов. «Вы правы, — согласился я, — но меня пугает, что сейчас у меня ещё и лимфатический узел воспалился и резко увеличился!» — бросил я на весы ту «тяжёлую гирю», которая всех всегда сшибала и обескураживала. Этот лимфоузел у меня с детства был в надключичной области — моя гордость! И он не раз выручал меня в трудных ситуациях. Никто из врачей не понимал, с чем это связано. Он оставался одинаково большого размера, и даже биопсия в Киеве не внесла ясность. Он мне не мешал, и я, как сам себе врач, решил, что он был следствием перенесенного детского экссудативного диатеза — инфицированного воспаления кожи. Маленький Хамидов недоверчиво сунул руку в шейную область, как Мутко в карман при грабежах в Бердичеве! Но я увидел — узел озадачил корифея, его маленькую головку. «Когда он у вас появился?». — «Так я тебе и все выложу, дурак! — подумал я, а ему сказал: — Он то появляется, то уменьшается и даже исчезает, но резко увеличивается, когда с горлом в особенности плохо! И если ещё холодно на улице при этом, то появляется озноб и лихорадка! — приврал я и отрезал ему путь отправить меня на хлопок, т. к. там, в особенности ночью осенью, нежарко. — Что это такое, как вы считаете? Это меня волнует!» — перешёл я в наступление на растерявшегося противника. «Откуда я знаю? — опешил „маленький профессор“. — Я вас впервые вижу, надо вас понаблюдать». — «Вот и хорошо — понаблюдай, — подумал я. — У меня полтора месяца времени». — «Но я вас направлю в ЛОР-отделение Караболо!» — решил он меня припугнуть стационаром. «Большое спасибо!» — сказал я, и «маленький» сдался. Лучше побыть в Караболо пару недель, там много зелени, хорошая чайхана. В сентябре и октябре в Душанбе до 30 градусов тепла.

О зверствах институтского руководства на хлопке я много наслышался. Норма не меньше 20 кг в день, дышать дефолиантами, пылью, питание несколько лучше, чем в концлагере Освенцим, без воды, бани. Пугают выгнать из института, если их норму не выполнишь. Это вряд ли смогут, но стипендии точно лишат. Все размещаются в большом спортивном зале какой-нибудь школы. Раскладушка к раскладушке, нюхаешь грязные ноги, вонь, как в свинарнике, и держать могут до снега 2–3 месяца! Конечно, лучше в Караболо! Одного выезда на день в ТаджикИНТИ хватило, чтобы оценить, что такое «белое золото» — таджикский хлопок и т. н. «битва за урожай». И почему надо биться, почему нельзя мирно жить? В понедельник я пошёл сдаваться в Караболо, а мои сокурсники — весь мединститут, поехали «драться за урожай!». Проезжая в троллейбусе мимо мединститута, я их увидел — «полчища» студентов с раскладушками и сумками. Одеты по-колхозному, в сапогах. Где-то и мои одногруппник и там! «Несчастные! — сказал бы Мулюков Петя на моём месте. — Ой, господи, да что ж это такое! Свят, свят, свят!». Клиника кафедры ЛОР-болезней располагалась во втором корпусе больницы Караболо. Больница — гордость Таджикского здравоохранения: 15 четырёхэтажных корпусов располагались в живописном районе города в двух троллейбусных остановках от зоопарка. У входа на территорию больницы слева была чайхана, а справа — приёмное отделение с площадкой для сан. авиации. 15-тый корпус завершал композицию — это были «плоды» врачебного труда! В нём располагалась кафедра патанатомии с прилегающим моргом, тоже, в каком-то смысле, приёмное отделение: в ад или рай! Все отделения: ЛОР, глазное, детская хирургия, внутренних болезней, урологии, хирургии — являлись кафедрами мединститута. Поэтому в больнице было всегда многолюдно: потоки студентов, ассистенты, врачи, посетители. В актовом зале, справа у входа в больницу, проходили лекции для студентов мединститута, медицинские форумы с участием врачей из Москвы, Ленинграда. Все нравилось им в Душанбе: и фрукты, и овощи, и шашлык, и даже люди. В каждом корпусе наряду с палатами для больных и ординаторскими для врачей располагались ещё и учебные комнаты для студентов, кабинеты доцентов, профессоров. Поэтому, попав в ЛОР-отделение, я не чувствовал себя «оторванным» от института. Моим лечащим врачом оказалась ассистентка кафедры Бэлла Абрамовна. Даже не будучи украинцем, трудно было «перепутать» эту сорокалетнюю еврейку. Худощавая, весёлая, плохо произносящую букву «р», с ЛОР-зеркальцем на лбу. Все врачи, в том числе и профессор Розенберг, ходили с такими зеркальцами.

Зав. кафедрой и проректор Сирани ходил без зеркальца, но он и врачом здесь не считался. Все говорили о профессоре Розенберге как о специалисте, а профессор Сирани был «просто таджиком» по должности. Ещё был такой профессор Абдуллаев, по должности «таджик по ушам». Оба эти профессора старались избавиться от своего учителя — профессора Розенберга, который их выучил на свою голову! Такая участь была у всех русскоязычных профессоров, чем быстрее они выучивали местных профессоров, тем быстрее те их выживали. Это называлось в Советском Союзе национальной кадровой политикой партии: «Воспитывать и бережно выращивать, как ростки, местные кадры!». ЛОР-зеркальце носил на лбу Розенберг, а должность носил зав. кафедрой Сирани — местный кадр. Врачами больницы и ассистентами кафедры были преимущественно русскоязычные. Местные были или доцентами, или зав. кафедрами. Что за таджик, если он не зав. кафедрой или хотя бы доцент! Они были не для того, чтобы у них лечиться, они были для «национальной политики». Советская власть очень бережно заботилась о местном национализме. На Украине он был украинским, в Таджикистане — таджикским, ну а в Москве все объединялись против сионистов! Москвичи не любили и русских из Тулы, что в ста километрах от Москвы, скупающих московскую колбасу и конфеты. Единственно, кто не мог быть националистом в Советском Союзе — это евреи! У них не было своей области проживания, кроме Еврейской Автономной области в уссурийской тайге, где вместо евреев проживали украинцы, русские и уссурийские тигры. Евреев не успели при жизни Сталина туда сослать, к огорчению остального населения Советского Союза. Жили бы евреи себе в тайге и конкурировали бы только с тиграми за выживание! Все неевреи Советского Союза были уверены, что евреи, завидев друг друга, бросаются друг к другу с восклицанием: «О, мой брат! Как долго я тебя искал! Я тебя уважаю и готов тебе помочь, скажи только чем!». Возможно, и профессор Розенберг меня искал, но не нашёл, так как он нёс свою голову высоко над землёй. К тому же, он был метр восемьдесят ростом, а я только 167 см. Мне, конечно, хотелось у него проконсультироваться, узнать, что у меня с голосом, но мне досталась в качестве лечащего врача не профессор, а ассистентка. После 10 ингаляций, вливаний масел персиково-вазелиновых в гортань и прочей гадости, у меня простуда через неделю прошла, потому что леченый грипп длится 7 дней, а нелеченый — неделю. Но голос почему-то остался грубым и не возвращался в мой «нормальный», привычный тихий и глухой. «В чём дело? — спросил я у ассистентки кафедры ЛОР-болезней, — где мой прежний голос?!». — «А какой у вас был прежний? — поинтересовалась она. Я ей объяснил. — Но сейчас у вас нормальный голос», — не поняла она причину моих переживаний. «Но это не мой голос», — объяснял я дуре. «А чей?» — ехидно улыбаясь, как это евреи могут, спросила она. «Этот голос возник у меня вместе с простудой», — объяснил я ей. Она ещё раз заглянула в гортань своим маленьким зеркальцем на палочке, потянув при этом меня за язык марлевой салфеткой. Язык, казалось, оторвётся при этом. «Есть ещё небольшое покраснение гортани, но практически всё нормально». — «А если этот — „теперешний“ — голос у меня исчезнет, то никакого не останется?!» — в глубокой панике выяснял я у неё. «А почему он у вас должен исчезнуть?». — «Я всю жизнь разговаривал другим голосом: тихим, глухим и тонким». — «Ну, сопрано я вам не гарантирую, чтобы в опере петь!» — рассмеялась ассистентка. «Я хочу мой прежний голос». — «Но у вас нормальный мужской голос! Не волнуйтесь — вас не отправят на хлопок. Я вам дам справку», — так поняла она причину моей «симуляции». «Объясните тогда, почему у меня возник такой голос, как сейчас? — поймал я её в ловушку. — Не может же простуда улучшить голос! Она может его только ухудшить! Три года назад я здесь уже лечился у вас стационарно. Вот выписка с диагнозом „Парез голосовых связок гортани“». — «Хорошо, — сдалась она, — я назначу вам консультацию профессора Розенберга».