Брам молча кивнул. Внуки двух ученых, когда-то работавших вместе в Амстердаме, исчезли в разных концах мира с разницей в несколько дней. А через шестнадцать лет один из этих мальчиков вынырнул из небытия в Тель-Авиве и взорвался. Апрельским днем 2024 года.

Слышал ли он это имя раньше? Если отец работал с Френкелем, он должен был говорить о нем; может быть, Френкель бывал у них дома. Или он все это придумывает? Френкель вернулся в Америку в 1984 году, через год после того, как Хартог получил Нобелевку, Браму тогда было тринадцать.

Икки ухватился за колени Брама и посмотрел на него взглядом безумного фанатика.

— И что мне с этим делать? — спросил Брам.

— Я предлагаю тебе обдумать это, — прошептал Икки.

«Почему он шепчет? — подумал Брам. — Нас что, подслушивают?»

— Я хочу, чтобы ты как следует подумал и понял, что это может означать, Брам. Я хочу, чтобы ты рассказал Балину то, что сейчас от меня услышал. Я хочу, чтобы до тебя дошло: это не может быть случайностью.

Он сжал колени Брама и потряс их, как бы сбрасывая избыток энергии.

Брам оттолкнул его руки и поднялся. Он шел к двери вдоль пустых касс, по обшарпанному мраморному полу, через пустой зал банка, в котором больше никогда не появится ни единого вкладчика, пока не подумал, что не может оставить Икки наедине с этим дурацким делом. Хотя он-то не верит во все эти глупости — и тут ему пришлось зажать уши, потому что в зале взорвалась музыка «Queen».

Брам обернулся и увидел Икки, прыгавшего и оравшего:

— Bicycle! Bicycle! Bicycle! I want to ride my bicycle, I want to ride my bike, I want to ride my bicycle, I want to ride it where Hike!

Почему, собственно, Икки не мог ошибиться? Более чем вероятно, что за сотни лет у любого из мужчин, имевших специфическую еврейскую Y-хромосому, могло быть некоторое количество внебрачных связей. Можно ли проследить все эти неучтенные случаи? И как? Бесчисленные поколения рождались и умирали, сотни мужчин влюблялись и, когда накатывала слепая страсть, тайно или открыто вступали в связь с соседкой, крестьянкой, служанкой или племянницей, или с женой приятеля, и, возможно, у них появлялись внебрачные дети. Почему Икки решил, что Яаппи де Фрис был тем самым самоубийцей с блокпоста на Яффской дороге? Почему еврейская Y-хромосома не могла оказаться у мусульманина, христианина, атеиста — у любого антисемита?

Брам крепко схватил Икки за руку:

— Расскажи мне все это еще раз! И я хочу видеть документы! Выведи мне на экран все твои досье!

Покачиваясь в ритме музыки, полузакрыв глаза, Икки пел:

— You say black, I say white, you say bark, I say bite…

Брам схватил его теперь уже за обе руки и встряхнул:

— Дай мне посмотреть на эти документы!

Икки открыл глаза и кивнул, он был совершенно измучен.

— У этого мальчика был велосипед, их там, в Голландии, прямо из колыбели сажают на велосипед, велосипед лежал на углу…

— Кончай со своим мелодраматическим дерьмом! Покажи мне досье! — рявкнул Брам.

19

Ясное звездное небо над городом. Торговцы закрывают двери и окна магазинов решетчатыми жалюзи. Теплая ночь, позволяющая тому, кто ночует на террасе, выбраться из спального мешка. Обвязанные веревками, едва держащиеся в стенах балконы; кабели, проложенные поверх фасадов. С балконов свисает сохнущее белье. Тощая кошка вспрыгивает на край переполненного мусорного ящика, стоящего у магазина, и идет, осторожно ступая меж гниющих отбросов. Бродяга уселся в темноте под козырьком подъезда, пристроив для сохранности за спину пластиковые сумки с барахлом. Вдали «скорая», нервно мигая огнями, форсирует перекресток; сирены выключены, а номер отсюда не разглядеть. Они подходили к ночной закусочной, оба слишком усталые, чтобы заснуть.

Икки что-то напевал себе под нос.

Брам узнал мелодию:

— Bohemian Rhapsody?[76]— спросил он.

— Музыка вашего поколения.

— Но не моя. Я в ту пору не понимал, насколько они хороши. Я был так занят всякой интеллектуальной чушью, что почти совсем не слушал рок.

— Много потерял, — констатировал Икки и запел: — Mama — just killed a man, put a gun against his head, pulled my trigger, now he is dead.

— Сопливая мелодрама, — сказал Брам. — Но все равно здорово.

Икки весь вытянулся вверх, раскинув руки, — совсем как Фредди Меркюри, прислонился к выщербленным плиткам фасада Бен Иегуды и запел: Мата — life had just begun, but now I've gone and thrown it all away. Mama…

Они засмеялись вместе — Брам поразился тому, что у него хватило сил рассмеяться.

— Когда ты слушаешь музыку? — спросил Икки.

— Никогда. — Музыка нарушала вакуум, в котором Браму нравилось находиться. Все эти годы он предпочитал жить, словно отгородившись от мира толстым полупрозрачным стеклом, не различая четких контуров, не слыша ясных звуков.

— Я скачаю тебе то, что тебе понравится. И мы должны пойти на дискотеку. Даже я туда хожу, несмотря на мою титановую ногу.

— А что, у нас до сих пор танцуют?

— Ты где, собственно, живешь? Это Тель-Авив, парень! Нигде и никогда так не оттягивались, как здесь! Нет ничего веселее, чем танцевать рядом с жерлом вулкана или на тонущем корабле!

Открыв дверь закусочной, они вошли в небольшое помещение, перегороженное решеткой: словно прямо с улицы попали в тюрьму. Пахло горелым маслом и пролитым пивом. Толстый сефард — кожа его блестела от пота после длинного рабочего дня, проведенного у плиты, — просунул меж прутьев решетки их заказ. Они вышли на улицу, сели на пластиковые стульчики у пластикового столика и, склонившись над открытыми пакетами, занялись своей швармой, лепешками-пита, хумусом и пивом.

Набив полный рот, Икки заговорил:

— Я собираюсь прямо сейчас обработать фотографию новой программой.

В банке данных одного из голландских фондов, где регистрировались пропавшие дети, они нашли снимки Яапа де Фриса, прелестного светловолосого мальчишки с большими голубыми глазами. Программа, о которой говорил Икки, обрабатывала фотографии и давала примерное представление о том, как изображенные на них лица могли измениться со временем.

— Завтра, прямо с утра, надо будет заехать к Плоцке, — медленно произнес Брам, словно он был электриком, собиравшимся с утра начать работу у заказчика. Он не желал поддаваться панике. Или, может быть, чувствовал, что дошел до края, что достаточно малейшего толчка, чтобы соскользнуть в безумие. Этого никак нельзя было допускать. Он не мог позволить себе никаких чувств.

— А как же Балин?