— Видел, — откликнулся Икки. — Только я всегда думал, что тебе подарили две одинаковые книги.

Эва — или Батья — ждала их перед дверями «Бич Плаза», у ног ее стояла картонная коробка. Брам вышел из машины, она не спеша поцеловала его в губы, потом он познакомил ее с Ритой. Икки, сидя за рулем, несколько секунд не сводил с Эвы глаз, словно подыскивая благовидный предлог, чтобы смыться.

Брам поднял коробку. Там были бутерброды, фрукты и две бутылки вина. Взяв Эву за руку, он подвел ее к полосе песка. Опершись на его руку, она разулась — очень по-женски, как показалось Браму: стоя прямо, сгибала ногу в колене, отведенной назад рукой сдвигала с пятки ремешок сандалии и позволяла ей соскользнуть. Он смотрел, как она ставит босые ноги в песок, как двигаются ее пальцы; она пошла вперед, оставляя за собой следы. Вместе они расстелили и расправили плед, рядом Икки воткнул в песок большой пляжный зонт и установил под ним кресло Хартога. Брам помог отцу выйти из машины, принес его на руках под зонт и усадил в кресло. Хартог, удовлетворенно бормоча, уставился на море. Рита нахлобучила ему на голову поношенную полотняную шляпу камуфляжной раскраски с широкими полями, отбрасывавшую тень на лицо.

В разных концах пляжа на песке сидели небольшие группы людей — ничего похожего на толпы, заполнявшие пляжи на пороге нового тысячелетия. Брам рассматривал отели: некоторые из них были превращены в жилые дома, в остальных персонал, заперев большую часть этажей, проводил время в курилках.

Эва обвила руками его шею.

— Оставайся со мной, — шепнула она ему на ухо, — даже если ты думаешь, что у меня не все дома.

Он кивнул и прижал ее к себе.

Она сделала бутерброды и разрезала их наискось, треугольниками. Семга с огурцом, клубника (где она это купила?), белое вино («один глоточек», — сказала она), и Брам задремал, лежа на теплом пледе, положив голову ей на плечо. Он проснулся минут через тридцать и увидел, что Эва сидит на песке, обняв руками колени, рядом с Ритой и кивает задумчиво, слушая ее рассказы. «Здесь мы встретились с Мау», — донеслось до него.

Он оперся на локоть. Икки стоял, облитый светом склонявшегося к закату солнца, и у ног его плескались волны; Хартог дремал в кресле, под которым лежал Хендрикус; Рита дошла до истории с проколотой шиной May, и Эва взяла ее за руку. Эва пока ничего не объяснила, но, если даже она и была немного не в себе, — какая разница, это-то, скорее всего, он сможет пережить.

Когда солнце зашло, Брам отвез отца домой. Он заказал обед по телефону, потом помыл Хартога и уложил его в постель. Рите он пообещал, что завтра приведет для нее в порядок свою спальню, потому что теперь она проводила у него больше времени, чем в собственной квартире.

В «Бич Плаза» Эва ждала его, стоя на балконе, прижавшись животом к перилам и сложив на груди руки. Легкий ветерок с моря шевелил шторы. Платье вызывающе облегало ее тело, на ногах — туфли на острых высоких каблучках, губы накрашены ярко, как у проститутки. Его личной проститутки.

— Эва? — спросил Брам.

Она кивнула.

— Ложись. Я хочу устроить стриптиз для тебя. Я захватила записи такой, специфически-сексуальной, музыки.

Она подвела его к кровати.

— Ты должен курить и смотреть на меня, — велела она. — Потом можешь сделать со мной все, что захочешь.

Она погасила свет, оставив только ночничок в углу.

Звуки саксофона из старенького СД-проигрывателя, встроенного в тумбочку у кровати, наполнили комнату: «Алабама» Джона Колтрейна.[74]Эва и раньше включала музыку, но это никогда не сопровождалось раздеванием. Она дала ему прикурить и повернулась спиной, чтобы он расстегнул молнию на платье. Под первую часть «Алабамы», пока фортепьяно нервно перебивало меланхолично нащупывающий мелодию саксофон Колтрейна, Эва, как настоящая стриптизерша, едва сдвинувшись с места, позволила платью упасть к ее ногам. И, вслушиваясь в молящие пассажи Колтрейна, он понял, почему она взялась играть эту роль, почему здесь она не хотела быть матерью Сары, почему отказалась от своего имени. Она перешагнула через платье, оставшись в черном кружевном лифчике и черных стрингах — в точности как на рекламе шикарного нижнего белья, много лет назад украшавшей улицы города. Колтрейн нашел наконец нужный ритм, и оркестр радостно потянулся за ним; Эва разомкнула лифчик и позволила ему увидеть свои груди. Облизав подушечки пальцев, она смочила соски, наклоняясь к нему, даря ему свои груди. Он понял, что совершается некий ритуал, это возбуждало, и, отложив сигарету, положил ладони на ее бедра. А она, распахнув колени, придвигалась все ближе и ближе к его лицу.

— Ты и правда считаешь, что я не в себе? — спросила она, когда ночью они вышли в город.

— Да, — отозвался Брам.

Они шли под руку, она опиралась на него. На ней были спортивные туфли — такие же она носила на работе, в аптеке. В три часа ночи Тель-Авив был пуст: ни машин, ни пешеходов. Они шли по мощеной дорожке в сторону ее дома, словно дело было днем и они вышли прогуляться до библиотеки или собрались в кино.

— Ты понял, почему я почувствовала себя свободной?

— Нет.

— Надежда разрушает жизнь. У меня не было надежды. И все равно она напоминала о себе. Время от времени. Жутко, да?

— Да, — сказал Брам, но он не знал, так оно или нет. Он никогда не думал о малыше. Хотя — в каком-то смысле — постоянно думал о нем. Малыш всегда был с ним, словно руки или ноги, — но разве кто-то думает о них специально?

Она сказала:

— Я с самого начала знала…

Брам глядел на нее сбоку — они шли быстрым шагом, это успокаивало — и ждал продолжения.

— Через двое суток. Через сорок восемь часов. Собственно, я точно знала через два часа или даже через час. Правда же? Ведь так и бывает, а, Брам? Ты ведь тоже сразу все понял? Почувствовал в одну секунду. Что все переменилось навсегда. Что никогда не вернется прежняя жизнь.

— Да, — сказал он.

— Все это время я была в трауре, — продолжала она. — Я все еще в трауре, — но с тобой я начала новую жизнь, под другим именем. Это случайно вышло. Я не собиралась. Я просто хотела знать, кто ты такой, как ты можешь спокойно делать такую работу. Я могла просто назвать свое имя, когда мы впервые встретились в «Радуге». Я рада, что этого не случилось. Гораздо лучше быть Эвой. Для тебя. И для меня.

Голос Эвы дрогнул, но она справилась с собой.

— Брам, самое страшное, что мне пришлось пережить, уже случилось. И я так рада, что познакомилась с тобой. После самого ужасного может случиться только хорошее. Я верю, что теперь сама смогу справляться с непереносимым. Справиться — не значит ли это: начать снова жить, а, Брам?

— Может быть… — отозвался он. Он не справлялся. И тем не менее — кажется, Эва собирается предложить ему начать сначала? Об этом он не думал никогда.