– Он вот-вот откинет копыта! Он вот-вот откинет копыта!

Начиная с этого дня крестьянин с вилами (его звали Доминик) с распростертыми объятиями встречал нас по субботам.

Мы всегда проходили низом, вдоль поля с помидорами, и неизменно заставали Доминика за работой: он то обрабатывал виноградник, то полол картофельное поле, то подвязывал помидоры.

Отец, сообщнически подмигнув ему, здоровался с ним:

– Семья Эсменар от души приветствует вас.

Доминик, в свою очередь, подмигивал отцу и долго смеялся, услышав эту еженедельно повторяемую шутку.

– Приветствую вас, Эсменар Виктор! – громко отвечал он.

Мой отец смеялся в ответ, и вся наша семья ликовала.

Мать дарила ему пакетик трубочного табака, и он запросто принимал этот смертоносный подарок.

– Он уже откинул копыта? – обычно спрашивал у него Поль.

– Еще нет, – отвечал Доминик, – но ждать недолго! Он сейчас лечится в Виши, пьет исключительно минеральную водичку! – И добавлял: – Вон там, под смоковницей, кузовок со сливами, это для вас… Только не забудьте вернуть кузовок…

В другой раз это была корзина с помидорами или луком; взяв угощение, мы шли дальше гуськом по траве, попирая ногами удлинившиеся от заходящего солнца собственные тени.

Но впереди нас ждал четвертый замок, с пьяным сторожем и больным старым псом. Дойдя до его запертой двери, мы не сразу открывали ее.

Постояв молча, отец приникал к замочной скважине и долго вглядывался. Затем, вытащив из кармана масленку от маминой швейной машинки, он впрыскивал в замок несколько капель машинного масла. И наконец, совершенно бесшумно вставив ключ, медленно поворачивал его.

Легко, очень осторожно толкнув дверь, словно боясь, что она взорвется, он приоткрывал ее, просовывал в нее голову и прислушивался, одновременно взглядом производя разведку в запретной зоне. Входил. За ним на чужую территорию ступали и мы. Он запирал дверь. Все это делалось бесшумно. Но самое трудное было впереди.

И хотя мы никогда никого там не встречали, одна лишь мысль о старом злобном псе будоражила наше воображение.

«Пес наверняка страдает бешенством, собаки больше ничем не болеют», – думал я.

– А я вот не боюсь. Смотри! – говорил мне Поль и показывал горсть кусочков сахара, которой он намеревался запустить в страшное чудовище, чтобы отвлечь его внимание, пока отец станет душить сторожа.

Слова Поля звучали весьма уверенно, что не мешало ему идти на цыпочках. Мама время от времени останавливалась, бледная, с заострившимися чертами лица, прижимая руку к сердцу. Отец наигранно-веселым тоном вполголоса урезонивал ее:

– Огюстина, это просто нелепо! Ты умираешь от страха, хотя даже не знаешь этого человека.

– Достаточно того, что о нем говорят! Я знаю, какая у него репутация!

– Человек не всегда такой, как о нем говорят!

– Полковник сказал, что это старый кретин.

– Без всякого сомнения, поскольку он пьет. Но чтобы старый пьянчуга был еще и злым, это редкость, и вот что я тебе скажу: я уверен, что он нас уже видел, и не раз, но молчит, поскольку ему нет до этого дела. Хозяева всегда отсутствуют, а мы ничего плохого не делаем. Станет он, хромой, гоняться за нами со своим больным псом?

– А я боюсь. Пусть это нелепо, но я боюсь.

– В таком случае, если ты продолжаешь вести себя как ребенок, я пойду в замок и просто-напросто попрошу разрешения.

– Нет-нет, Жозеф! Умоляю тебя… Это скоро пройдет… Нервы шалят. Сейчас пройдет…

Я смотрел на нее: бледная как полотно, она стояла вплотную к одичалым кустам роз, даже не чувствуя уколов их шипов.

Затем она набирала в грудь воздуха и, улыбаясь, говорила:

– Ну вот, прошло. Пойдем!

И мы шли дальше, и все заканчивалось как нельзя более благополучно.

В июне не выдалось ни одного свободного воскресенья: мне казалось, что этот месяц стиснут между двумя высокими стенами и образовавшийся длинный тюремный коридор заканчивается массивной железной дверью, распахивающейся только навстречу конкурсу на получение государственной стипендии.

Месяц целиком был посвящен повторению учебных предметов, чему я отдался всей душой, но не из любви к науке, а из тщеславного чувства, что я чемпион, которому предстояло бороться за честь школы Шмен-де-Шартре.

Это тщеславное чувство довольно быстро превратилось в чисто актерскую показуху. На переменах я одиноко бродил по школьному двору вдоль ограды. Устремив сосредоточенный взгляд куда-то вдаль, что-то воодушевленно бормоча себе под нос, я разыгрывал перед своими однокашниками спектакль под названием «ученик, повторяющий выученное», они же не смели даже приблизиться к Мыслителю, а если какой-то смельчак и обращался ко мне, я делал вид, что падаю вниз с неких эмпиреев науки, и обращал измученный взгляд на наглеца, навлекавшего на себя упреки, сделанные вполголоса «болельщиками» чемпиона.

Вся эта комедия, которую я ломал с искренностью актера, пошла мне на пользу: играя роль героя, актер, пусть и заурядный, сам становится настоящим героем. Мои учителя только дивились моим успехам, и, когда наступил день конкурса, я, воплощенный отличник, – отложной воротничок, галстучек, приглаженные волосы, бледность, все как положено – великолепно справился с испытанием.

Господин директор, у которого были связи в государственной экзаменационной комиссии, известил нас о том, что мое сочинение «высоко оценили», диктант был написан «безупречно», а мой почерк произвел приятное впечатление на членов жюри.

К сожалению, мне не удалось решить вторую задачу по математике о составе каких-то сплавов.

Ее условие было изложено столь замысловато, что ни один из двухсот кандидатов ее не понял, кроме некоего Оливá, который, решив ее, тем самым обеспечил себе первое место. Я оказался вторым.

Меня не ругали, но это стало для всех разочарованием, которое вылилось во всеобщее негодование, когда господин директор, собрав учителей на школьном дворе, принялся громким голосом читать роковое условие задачи. Он сказал – и я при этом присутствовал, – что он и сам с первого взгляда ничего не понял.

Господин Бессон заверил, что это одна из тех задач, какие предлагаются на экзамене на аттестат об окончании дополнительных курсов начальной школы; господин Сюзан держался твердого мнения, что составитель этой головоломки, судя по всему, никогда не общался с детьми; а господин Арно, сильный и крепкий на вид молодой человек, заявил, что тут просматривается умопомрачительное лукавство и изощренное коварство «преподавателей средней школы». В заключение он сказал, что здравомыслящему человеку тут не разобраться, и поздравил меня с тем, что я ничего не понял.

Однако всеобщее возмущение улеглось, когда стало известно, что этот Олива вовсе не предатель, поскольку он тоже был из начальной школы, расположенной на улице Де-Лоди и приходящейся нашей школе как бы сестрой; мысль о том, что оба первых места получили свои, превратила мой провал в успех.