Из донесения Тучина можно было раздуть «дело». Читать немецкие листовки запрещалось, хотя, прежде чем использовать их на самокрутку и закурить, солдаты все равно прочитывали их.

Никаких последствий от этого донесения на меня не случилось. Только после войны я узнал, что дело погасло по инициативе комиссара полка Шаребина А.Н. Он был непреклонным авторитетом не только нашего полка, но и всей дивизии.

…Такова была общая система обстановки давления над всеми нами — солдатами войны. Многие послевоенные годы раздумья нередко приводили меня к мысли, что я должен считать себя счастливчиком, что не только вражья пуля меня миновала, но и судьба уберегла от спрута тоталитарного режима, при котором все мы были перемешаны в той страшной игре».

(Борис Поляков, «Когда подозревался весь народ». — Это было на Ржевско-Вяземском плацдарме. Книга вторая. Сборник воспоминаний. С. 90–93.)

* * *

Воспоминания капитана Ивана Месковцева, ветерана (215 с.) к дневнику Ивана Масленникова: «Знали офицеры и солдаты, что записи какие-либо (дневники) вести нельзя. Особые отделы ревностно следили, чтобы никто не вел дневников. Нарушить это правило означало попасть в СМЕРШ, а это не сулило ничего хорошего, потому что оттуда никто не возвращался. Да и само это слово произносилось со страхом и таинственностью… На попавших туда смотрели, как на приговоренных».[78]

Воспоминания артиллериста П.А.Маихина: «…Как-то немцы засекли нашу батарею, и за нее взялся 87-й бомбардировщик, прошел вдоль фронта батареи и сбросил по одной бомбе на каждое из четырех орудий… Солдаты, как вспуганные воробьи, стремглав бросились в укрытия, но ни одна бомба не взорвалась, они прямо попали под голубцы. «Вот это ас! Чистая работа! Четыре бомбы и каждая в цель!» — не удержался от удивления сержант Хохлов. Так думал каждый из нас, но все молчали. В те времена такое говорить вслух было опасно, так можно было угодить в особый отдел, где с нашим братом особенно не церемонились. Лучше погибнуть в бою, чем иметь дело со СМЕРШем… Сержант тут же осекся, а я пришел ему на выручку:

— Но ведь ни одна не взорвалась! — умышленно умалял достоинство немецкого летчика.

— А если бы взорвались? — тут же сказали несколько человек, которые не отряхнули с себя недавних страхов и потеряли всякую осторожность, что можно, а что нельзя говорить.

— Ничего бы от нас не осталось, — вторили им такие же недальновидные.

— И хоронить бы было некого, — продолжали они…

Тут прибежали расчеты с других орудий… Радовались, что чудом уцелели.

— Вот немцам обидно, сколько труда положили, как мастерски сработали, и все впустую.

— А ты поплачь, поболей за них…

— Так почему бомбы не взорвались? — прерываю опасные разговоры. Об этом надо доложить.

— Господь нас спас! — убежденно сказал пожилой Трофимов и перекрестился…

— Господь или не господь, но чтобы все четыре не взорвались, такого еще не бывало, — говорю я.

— Антифашисты работают, — убежденно сказал парторг батареи Ромашов.

Может, он и докладывал в своих политических донесениях обо всех разговорах в батарее.

Необычное событие на войне, маленькая сцена с рассказом о человеческих чувствах, связанных буквально с волшебным спасением от гибели, но так четко она высвечивает положение солдат на фронте. «Лучше погибнуть, чем попасть в руки особого отдела!» (п-к П.А.Михин, бывший командир взвода 1028-го артполка 32-й стрелковой дивизии).

И еще одно воспоминание П.А.Михина. Рассказ о трагической судьбе Волкова, смелого разведчика, командира взвода управления в батарее: «…При ее поддержке рота атаковала противника и заняла немецкую траншею, но потом вынуждена была отойти метров на 200 назад. В тот момент прервалась связь, и Волков не мог организовать поддержку роты огнем батареи. Он со своим разведчиком и связистом оказался отрезанным от своих. Они скрылись в пустом немецком блиндаже, чтобы отсидеться до темноты. Немцы их обнаружили. Завязался бой… Разведчик погиб, а Волков ранен в руку… Пользуясь темнотой, Волков со связистом выбрались из блиндажа и пробрались к своим… Мы их встретили как героев. Но прибыл лейтенант-особист. Он посчитал Волкова предателем, побывавшем в тылу у врага. Поэтому приказал вырыть в расположении батареи два «колодца», под охраной поместить туда Волкова и связиста. Нам запретили общаться с ними.

Весь день длился допрос, а вечером под конвоем Волкова отправили в особый отдел. Я до сих пор помню страдальческую улыбку на побелевшем лице Волкова. Помню, как горько перекосилось его лицо и на глазах выступили слезы. Он едва держался, чтобы не расплакаться (вчерашний школьник). Такую обиду причинили ему свои. Нам было жалко Волкова, но помочь ему тогда мы не могли… До конца войны я сам трижды попадал в трагические ситуации, как у Волкова, но мне везло. Связь каждый раз восстанавливалась, и я, отгоняя немцев, выходил назад, на свой наблюдательный пункт. Но в те страшные минуты я переживал такие же страхи и волнения, что и Волков, когда свои отступили, немцы бегут мимо тебя, а ты лежишь без связи, вжался в землю, притворился мертвым и боишься не смерти, а плена и что подумают о тебе твои начальники и особисты…»[79]

В положении Волкова находились все мы, солдаты и офицеры, когда особисты из героев «лепили» предателей. Расстреливали их, били, отправляли в особые штрафные роты… Примерно такое же испытание случилось со мной под Смоленском, но по приказу комбата во время окончания и наступления вместе с остатками роты ушел из немецких траншей.

Вспоминает солдат Бурлаков: «…На следующий день после освобождения Ржева мы обнаружили повсюду разбросанные листовки. Немцы выпустили их в виде обложек партбилетов. Запала в память фраза: «Большевизм — это не теория, не учение, а организованное преступление». Мне непонятен и чужд был смысл этих слов… Наши комиссары проводили с нами разъяснительную работу, а особые отделы рьяно следили, чтобы эти листовки изымались и уничтожались. Да, собственно говоря, солдатам было не до этих немецких бумажек. Надо было воевать.

Лишь через несколько десятилетий спустя я стал задумываться над смыслом этих листовок, о том, почему мы вступили в войну плохо вооруженными и плохо подготовленными и какой крови это нам стоило… Все это ярко выразилось в первые годы войны на Ржевской земле.[80]

Воспоминания В.Ф.Ходосюка, автоматчика, 404-й сп, 215 участник штурма Ржева: «Наш командир был хороший парень — высокий, стройный и добрый, чего не скажешь о политруке — небольшого роста, малограмотный и злой. Меня он невзлюбил за то, что я постоянно приставал к нему со всякими вопросами, на которые он не любил отвечать и подчас не мог. Например, почему нельзя читать немецкие листовки? Ведь мы их все равно читаем. Немцы вели широкую пропаганду. Даже за линией фронта они разбрасывали свои листовки — красные, белые, голубые. Смысл в них был один и тот же — переходите на нашу сторону, Красная Армия разбита… А внизу листовки черной чертой отделен уголок, где было написано: «Оторви и сохрани пропуск. Будешь накормлен и устроен на работу». По известным причинам откровенно говорить мы не могли…»(Очерк «Огневая память моя». С.99–107.)