Настоятель рассказал, что они выкупили икону у одного своего прихожанина за 10 000 долларов.

— За сколько?!

— Все переспрашивают… — вздохнул настоятель. — А главное, что мы тогда только начинали восстанавливать храм. Денег ни на что не было, но все равно, когда увидели икону, хотя и несуразной нам цена показалась, решили купить. Правда, договорились, что сумму эту храм будет выплачивать частями.

— И как же выплачивали?

— Сам не знаю… — сказал священник. — Однажды я даже взмолился, когда на исповеди владелец иконы подошел ко мне… Отдай, говорю, икону так. Ты же православный человек… Видишь ведь, нет денег у нас…

— Нет! — ответил он. — Не могу без денег отдать.

— Не понимаю тебя… — сказал я. — Ты ведь не молодой уже. Пенсию получаешь хорошую… Куда тебе такие деньги?

— Сыну хочу помочь…

— А он что? Инвалид у тебя? Или несовершеннолетний?

— Почему инвалид? Здоровый мужик. И зарабатывает неплохо…

— А чего же тогда ты помогать ему собираешься?

— Так родной ведь… Кому же помогать, если не родному?

— А церковь что, не родная тебе?

— Родная… — говорит. — Только сыну я должен помочь…

Священник прервал свой рассказ.

Подошел к иконе, перекрестился.

— И больше вы уже не говорили про это? — спросил я, когда священник завершил молитву.

— Не говорили… Это вообще последний наш разговор и был… Не успели мы ему деньги за икону отдать… Помер он.

— Значит, получается, что все-таки пожертвовал он икону в храм?

— Нет-нет… — покачал головой священник. — Мы сыну его деньги потом отдавали. Он еще проценты с нас стребовать хотел.

— Проценты?!

— Да… Такой вот человек оказался. А я ведь ему вначале тоже предложил пожертвовать икону на помин души отца…

— Ну, он, видно, не верующий был…

— Не верующий… — вздохнул священник. — Только, знаете, что он сказал мне?

— Что?

— Он сказал, что, если бы и верил в эту, как он выразился, муру, все равно бы ни копейки на помин души отца не дал… Я, говорит, может быть, еще и заплатил бы, чтобы наоборот получилось…

— Что наоборот? — спросил я.

— Вот я тоже у него спросил так, а он только захохотал в ответ… До сих пор, понимаете ли, этот смех вспоминаю…

Священник перекрестился.

Перекрестился и я.

Удивительная молитвенная тишина стояла у этого образа Богородицы…

Вглядываешься в икону, и кажется, что только и остался этот светлый милосердный Лик в сгустившемся полумраке пространства.

— Давно это было… — начал свой рассказ валаамский инок. — Я тогда в Троице-Сергиевой лавре подвизался. Только еще начиналась моя монашеская жизнь. И вот однажды по монастырским делам задержался в Москве. Ночевать было где… У родителей комната моя так и стояла, не тронутая…

В этой комнате и встал перед сном вечернее правило вычитывать.

Читаю молитвы, а сам как бы между делом вещи разглядываю. Вырос среди них, много всего было с ними связано… Так я смотрел-смотрел и вдруг вижу — обезьянка на книжной полке сидит. И такая красивая обезьянка, такая ласковая.

Шерстка блестит, глазки светятся.

«Вот, — думаю, — интересно… Чего же родители-то не сказали, что обезьянку взяли?»

Повернулся чуть-чуть, а на письменном столе другая обезьянка — еще красивее, чем та, которая на книжной полке…

И на диване — обезьянка!

И на шкафу!

И как-то странно так — прямо на глазах комната обезьянками заполняется. И все ближе они ко мне.

Одна, на полу, почти вплотную к ногам подобралась. Гляжу я на нее сверху, и волосы на голове дыбом встают…

Обмерло сердце — сквозь обезьянку паркет видно!

Хотел я перекреститься, а руки не двигаются.

Молитву хотел прочесть, а язык не шевелится.

А незваные гостьи почувствовали, видно, что уже узнали их, и куда только ласковость исчезла! Красоты, и той не осталось! Мордашки уродливыми сделались. От шерсти серой пахнет. Шипят на меня. А я только пятиться могу от них…

И вот, все свои силы собрав, прокричал внутри себя: «Ба-а-тюшка! Помоги, ба-а-атюшка!»

И ведь услышал меня духовник наш, старец Кирилл.

— Чего же ты, подвижник этакий, молитву-то прервал! — раздался в комнате его голос.

Сердитый такой голос, а мне, показалось, что приятнее я ничего в жизни не слышал. Приободрился сразу. И вроде и рука ожила, почувствовал ее…

Кое-как сотворил крестное знамение, а следом и молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» — осилил.

Закричали, задергались мои непрошеные гостьи, залязгали зубами, но я уже не останавливал молитву.

И «Живый в помощи Вышняго…» — прочитал, и «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…»

И крестил, крестил вжимающихся в углы обезьянок, пока не исчезли они…

Только запах серы и остался в комнате.

До рассвета простоял на молитве, а с утра пораньше в монастырь поехал.

Прихожу, а меня старец Кирилл уже в воротах встречает.

— Ну, каково, отче? — спрашивает. — Знаешь теперь, подвижниче, как во время молитвы обезьянок разглядывать?

Инок замолчал, завершив свой рассказ. И сразу как-то отделился от нас, погружаясь в молитву.

Молчали и мы, пытаясь постигнуть услышанное.

А вокруг был солнечный, светлый день.

Белые облака неподвижно висели над Ладогой.

Среди отражений этих облаков, как будто по небу, неторопливо бежал наш катерок.

Тогда многие петербуржцы ездили в Сусанино.

Здесь в станционном поселке, не доезжая Вырицы, жила Любушка.

Была Любушка старицей, многое было открыто ей, многое происходило, как говорили, по ее молитвам…

Молилась она по руке.

Ведет пальчиком по ладони и повторяет имена. Говорили, что все ее духовные чада записаны у нее на ладошке, вся Россия…

Рассказывали, как однажды на праздник Казанской иконы Божией Матери пропала Любушка из дома… Встревожились женщины, жившие со старицей. Куда пойти могла, если и по избе едва двигалась? Отправились искать и нашли в церкви.

— Добрела-то такую дорогу как? — удивлялись.