– Рассказывай толком.

– Толком и нечего рассказать, – отмахнулся цыган, скривился в усмешке и добыл из-за пазухи самородок. – На, дарю. Облава на нас по городу. Большая, долгая. Южане хотят забросать нас камнями, будто бы мы вызвали чуму. Багряные хотят пожечь, надо ведь хоть кого – для успокоения люда… Полковник взъелся, гвардия так и рыщет. Попрятались все, кто успел. Сидим по щелям и мрем помаленьку… Пока все больше с голодухи, больных еще мало.

– А ты что, за старшего?

– А я похож на полукровку-южанина, прижитого от пленницы. И приятель из здешних, он чуть что – ручается за меня. – Цыган резко, будто выныривая, вздернул повисшую меж плеч голову и качнулся вперед, обнимая колени Кортэ и жарко, жалобно выговаривая слова: – Настоящее золото отдам. И он отдаст, у него отец богатый, слышишь? Сильно богатый. Помоги…

Пришлось ругаться и сажать просителя на бочонок силой, вправлять ему руку и нехотя объяснять: обман обоюдный, лекарства нет. Цыган сник и утратил интерес к нэрриха, едва осознал сказанное.

– Для кого просил лечение? – тяжело, нехотя уточнил Кортэ.

Проследил безнадежный жест – туда, иди и глянь. Смотреть не хотелось. Кортэ видел чуму несколько раз, дважды оказывался последним живым в вымерших крепостях, взятых черным чудовищем без боя, в считанные дни – и это при том, что осада снята и сами осаждающие бегут без оглядки, оправдывая страх – тактикой планомерного отступления. Но жизнь и смерть в военном лагере воспринимаются иначе, почти как должное: раз вы взяли деньги или возжелали власти, раз продались в рабство войне, она владеет вами, она по своему выбору играет одним победный гимн, а другим – похоронный…

Вдоль ряда бочонков Кортэ прошел нехотя, постукивая пустой ладонью по их деревянным бокам, по стене. Мечта о золоте ушла. Нэрриха озирался и прикидывал: здесь чей-то погреб, наверняка незаконный, и лаз в него не зря сделан с тайной улочки. Вот и дверь, низкая, усиленная бронзой. Сколько подполу лет или веков – кто скажет? Достаточно много, чтобы город позабыл о нем. Спрятались цыгане ловко, так ловко, что и хоронить их теперь некому, умрут и останутся здесь гнить. Кортэ передернул плечами и нагнулся, минуя порог.

Каморка за дверью оказалась мала, щель под самым потолком позволяла нескольким лучам солнца прорваться в сумрак и высветить косой столб пылинок, танцующих в затхлом воздухе. По контрасту все прочее в комнате казалось черным, сгоревшим, неживым. Кортэ шагнул на ощупь, щурясь и сперва замечая лишь контуры предметов и тел, а затем дополняя их деталями. На полу – солома, ткань. Обмятое одеяло, плотно подоткнутое со всех сторон, сберегает тепло для тела, сгорающего в горячке… Рядом на коленях – старуха. Она качается, монотонно и медленно, вперед-назад… В руке у неё узкий, как спица, клинок, он целит в никуда, но зажат хватко, с пониманием дела.

Нэрриха опустился на колени и тронул руку больной. Горячая, прямо уголек… губы сухие. Пришла привычка к полумраку, видно: щеки красные, пот на лбу бисером, глаза огромные, распахнуты во всю ширь, слепо всматриваются в бредовые видения. Красивая девочка, совсем молодая. Нэрриха нехотя, медленно обернулся к старухе. Спокойной до отрешенности и здоровой, совершенно здоровой…

– Он предсказал, что я похороню дочь, – выговорили губы, некогда красивые, но давно утратившие совершенство лукавого изгиба – сердечком. Теперь эти старческие губы скорбно очерчивались косыми складками морщин. – Что предскажешь ты? Я хотела убить его, но не успела, он ушел из города. Я прокляла его, но опять опоздала, он уже выпустил смерть.

– Эо, сын штиля… – нехотя выговорил Кортэ. – Он гораздо опытнее меня. Пять кругов сверх моего… И мог еще набрать силу, я видел его давно, очень давно. Теперь я рассмотрел: Эо дал тебе защиту от болезни, без ткани, я так не умею. Полная защита. Совершенная.

– Уходи, – ровным голосом приказала старуха. – Не хочу даже проклясть тебя. Все бесполезно. Смерть врагов не успокоит, не вернет долгов, теперь я знаю…

– Ей тут плохо, – уперся Кортэ, глянув на девушку. – Холодно и душно. Сразу то и другое, отвратительно. Я забираю вас к себе. Скоро явится Ноттэ, вдруг он умеет лечить? Мы хотя бы узнаем сразу.

– Сын заката? – старуха безразлично разрезала ножом свою руку и вытянула вперед, глядя, как стекает кровь. Замотала рану тканью, поднялась в рост. – Явится. Вижу смерть, жизнь и танец. Для нэрриха плохо отворачиваться от ветра, но это его выбор… А мне не жаль вас, вы не люди, вам все наше – чуждо.

Кортэ покладисто кивнул, нагнулся, подхватил горячее тело на руки. Старуха метнулась было со своим ножом к горлу, нэрриха уклонился и пошел к двери, слушая, как следом зашуршали спотыкающиеся шаги.

– Сожгут нас, – безразлично отметила старуха. – Ну и пусть, она уже горит, а мне больно… и больнее не станет.

– Нэрриха не предсказывают будущего, – обозлился Кортэ. – Что, не знала? Эо солгал, он ничего не увидит в грядущем, даже если порежет руки себе и окружающим. Вы одурели всем городом, аж мне неспокойно за себя. Твоя дочь дышит, а ты поганым своим языком мелешь глупости и ножом тычешь мне в спину. Вот споткнусь – уроню её.

Цыган сидел там же и по-прежнему выглядел сникшим, вроде прохудившегося бурдюка, теряющего воду – а точнее, надежду… Вскинулся было заступить дорогу, разобрал слова и отвернулся, пошел первым, торопливо распихивая мусор из-под ног. Придержал под локоть, помогая с ношей на руках выбираться в щель тайной улочки.

Когда Кортэ вернулся в особняк с мраморной лестницей и позолотой, по второму этажу уже носился вихрем Хосе, хлопал дверями почище всякого сквозняка – и старательно заучивал вслух новые ругательства… При виде нэрриха, обремененного ношей и сопровождаемого конокрадом и старухой, гвардеец рухнул на стул, удачно оказавшийся в нужном месте и смягчивший потрясения.

– Ну ты… вы… я уже собрался сообщать о похищении!

– Я добыл цыганское золото, – невесело усмехнулся Кортэ, пинком распахнул дверь в спальню, прошел, уложил девушку. – Вот, гляди… так горит, что аж плавится.

– Цыган ищут по городу, – буркнул Хосе, мужественно заглядывая в дверь, хотя болезнь девушки была очевидна. – Дон Ноттэ велел найти плясуний. Вроде, для лечения города. Вы великий человек, дон Кортэ… то есть не человек, но вы уже исполнили и это, я восхищен.

– Один человек выучил мое имя, – хмыкнул Кортэ. Кивнул старухе: – садись. Видишь, никто не намерен чинить вам вреда. Здоровья тебе выделено много, если в этом городе кто и выживет – ты. А парня в комнату не впускай, как я предполагаю, он пока не болен. Хосе! У меня есть слуги?

– Повар и еще кто-то, кажется, – сообщил из-за двери гвардеец, который покинул женскую спальню лишь по причине своего воспитания.

– Так пусть займется, накормит гостей. И еще: вели добыть, если это не очень сложно, яблочного вина.

– Сидра? Этого добра у меня на примете – навалом, – пообещал конокрад, заинтересованно, как свое личное, осматривающий помещение.

– Хосе, тебе нужен оруженосец? – прищурился Кортэ, вспомнивший традиции вековой давности, из времен тяжелых мечей и панцирных доспехов. – Глянь: прекрасный образец. Дыр у него на рубахе вдвое больше, чем у тебя, значит, ты на его фоне богат. С голоду не помрет, да и тебе не даст сдохнуть. Опять же, всякому праведнику нужен свой карманный черт, чтоб чужие не липли.