Подписываясь под «Письмом к французскому народу», магистр мстил своим врагам, и прежде всего Бретейлю, за долгие месяцы заточения в Бастилии и одновременно во весь голос заявлял о себе, желая поднять свой рейтинг, как сказали бы мы сейчас, и отнюдь не собираясь подрывать устои абсолютизма. Однако недруги станут упрекать его именно в антимонархических настроениях! «В вашем письме вы говорите о созыве Генеральных штатов. Полагаю, у вас ложное представление об этих Штатах. Их созывают в случае общественных бедствий, чтобы укрепить трон, а не для того, чтобы его опрокинуть. Видимо, вы уже набрались республиканского духа в Англии. Во Франции монарх — это кумир, особенно такой добродетельный, как наш нынешний король»5. Оппозиция от имени Калиостро нападала на королевский произвол и протаскивала идею о необходимости сменить нынешнего монарха на нового, «избранного самим небом». Тилорье и д’Эпремениль намекали на первого принца крови герцога Орлеанского, но сторонники братьев короля — графов д’Артуа и Прованского — вполне могли увидеть в небесном избраннике своего кандидата: в желании сместить Людовика XVI дворянские оппозиционеры были едины.

Намек на предстоящее разрушение Бастилии, впоследствии расцененный как предсказание грядущей революции, подоплеку имел гораздо более прозаическую и никак не революционную. Бастилия стремительно пустела, и, чтобы оправдать расходы на ее содержание, в 1784 году в нее перевели узников Венсенской крепости, где тюрьму закрыли окончательно. Но большинство бастильских камер по-прежнему пустовало, и министр финансов Неккер предложил упразднить Бастилию. В том же году парижский архитектор Курбе представил проект сооружения на месте бывшей крепости площади Людовика XVI. Среди вариантов проекта, предложенных другими архитекторами, везде присутствовал памятник Людовику XVI; сохранилась гравюра, на которой Людовик простирал руку в сторону рабочих, разбиравших тюремные башни. Уничтожение Бастилии было предрешено, о нем говорили во всеуслышание, и не сделай этого народ, крепость разрушило бы само правительство. Когда 14 июля 1789 года восставшие парижане ворвались в Бастилию, в ней находились всего семь узников: четыре фальшивомонетчика, один проходимец, один развратник и один умалишенный. Сокрушив твердыню деспотизма, толпа нацепила на пику голову коменданта де Лонэ и пронесла ее по улицам Парижа, наводя ужас на умеренных, еще утром пребывавших в уверенности о возможности мирной революции. Большинство из тех, кто, прикрываясь именем Калиостро, нападал на монархический произвол, пали жертвами революционного террора: д’Эпремениль, Лаборд, герцог Орлеанский, взявший после 14 июля фамилию Эгалитэ (что значит «равенство»…). А инквизиторы объявят революционером и подстрекателем самого Калиостро, намеревавшегося свергать монархию только в романе Александра Дюма.

Уйдя с привычной стези шаманства и целительства, покинув поле устной речи, которой для своих целей Калиостро владел виртуозно, он ступил на незнакомую — и недоступную за отсутствием должного опыта и подготовки — стезю судебной и памфлетной риторики, где ему ничего не оставалось, как следовать за искушенным в составлении бумаг Тилорье. Впрочем, и прежде, когда следовало что-то написать, магистр всегда находил адепта, готового взять в руки перо; теперь диктовали ему.

Вряд ли «Письмо к французскому народу» обошло всю Европу, но до Марии-Антуанетты и Бретейля оно дошло, равно как и дошел иск, предъявленный де Лонэ и Шенону. В исковой бумаге Калиостро ничтоже сумняшеся писал, что ежели он расходовал в год около ста тысяч ливров, следовательно, дома он хранил немалые суммы и вправе требовать их возмещения. Высказанные в письме намеки на необходимость созыва Генеральных штатов, отмену «писем с печатью» и разрушение Бастилии разгневали и королеву, и Бретейля. Шарлатан, оправданный парламентом под радостные возгласы уличной толпы, становился политическим ажиотером, смущавшим покой монарха, а следовательно, подрывавшим основы государства. Чтобы утихомирить зарвавшегося авантюриста, решили извлечь его из Англии. Бретейль отправил французскому посланнику графу д’Адемару письмо, в котором сообщал, что король, приняв к сведению иск, вчиненный господином Калиостро коменданту королевской тюрьмы и комиссару королевской полиции, дозволил оному Калиостро пребывать во Франции столько времени, сколько понадобится для судебного разбирательства. Без присутствия же истца слушания по делу начаты быть не могут. Калиостро следует явиться в посольство и получить разрешение на въезд во Францию.

Получив приглашение, Калиостро инстинктивно почуял неладное и призвал своих новых друзей — Бержере де Фрувиля и лорда Джорджа Гордона — сопровождать его. 21 августа компания явилась во французское посольство. Увидев графа, эскортируемого двумя мужчинами, один из которых в шотландском килте и с палашом, поверенный в делах Франсуа Бартелеми попытался дать проход одному Калиостро, но, заметив угрожающий взор и тянущуюся к палашу руку лорда Гордона, пропустил всех. Известный в Лондоне своим нервическим характером и склонностью к раздуванию беспорядков, лорд Гордон находился под тайным наблюдением полиции. Сообщив графу, что король дозволяет ему вернуться во Францию, поверенный ожидал увидеть радость. Но Калиостро, выдержав паузу, поблагодарил от своего имени Людовика XVI и, заверив поверенного, что всегда исполняет волю королей, вежливо попросил бумагу, подписанную его величеством. Бартелеми предъявил ему письмо Бретейля.

— С каких это пор министры вправе отзывать распоряжения короля? — спросил Калиостро, бросив взор на протянутую ему бумагу. — Приказ о моем изгнании подписан королем, следовательно, я вернусь, только получив дозволение, также подписанное королем. Здесь же я вижу подпись какого-то Бретейля… Не знаю такого.

Чувствуя на себе вопросительные взоры новых адептов, Калиостро бравировал, хотя внутренне дрожал как осиновый лист. Он никогда не выступал в открытую против властей и не хотел выступать. Если бы он пришел сюда один, он наверняка бы согласился, так как знал, что агенты французского правительства пытались выкрасть Никола де Ла Мотта, чтобы доставить его во Францию, и тот спасся только чудом. Но не мог же он уронить достоинство своей персоны в глазах англичан! Ореол гонимого властями пророка придавал ему значимости как в собственных глазах, так и в глазах поклонников, а особенно поклонниц. Небрежно кивнув растерянному Бартелеми, он повернулся и вышел, сопровождаемый своим почетным караулом. Калиостро не попался в расставленную ловушку, ибо, как написал он в «Письме к английскому народу», тот, кто девять месяцев провел в Бастилии по ложному обвинению, сделает все, чтобы вновь не попасть туда. А вскоре в «Паблик Адвертайзер» одна за другой появились несколько заметок о «друге свободы Калиостро», снискавшем дружбу и расположение кардинала Рогана, а потом поддержавшем оного кардинала во время процесса и способствовавшем его оправданию. Автор утверждал, что французы так и не узнали, что же случилось с ожерельем, ибо, если говорить всю правду, пришлось бы скомпрометировать весьма знатных особ, что невозможно в государстве, где царит произвол. Подобная апология Калиостро (создателем которой, как выяснилось позже, был не кто иной, как Джордж Гордон) сделала магистра одиозной фигурой в глазах французского правительства, и Бретейль стал обдумывать план наступления.