присутствия, интенсивность которого нарастала с субботы, когда они с Маркусом подвергли нападению шкафы. Кухня была сердцем этого дома, а он разбил его.

С ним в доме никого не было и быть не могло. Но повторяющийся топот маленьких ног по линолеуму, пока он дремал днем в гостиной, говорил – обращаясь к области воображения, которую он мало использовал, – о том, что некое обездоленное присутствие снова и снова изучает кухню. В первый раз, когда он услышал шарканье, он встревожился, что прежняя хозяйка сбежала из интерната для престарелых. И что еще хуже, решила вернуться в дом, который по-прежнему считает своим.

Фрэнк быстро оправился от внезапных опасений. И в пределах уютного чрева этого дома он, наконец, счел это контролирующее присутствие приемлемым, и даже желанным. Он не мог придумать ни одной причины, чтобы усомниться в своем порыве возместить ущерб. Это было вполне осуществимо.

Но мысль о том, что придется выйти за пределы дома, в мир, который уже не казался ему знакомым, угнетала его. Когда Фрэнк отправился за инструментами, он был буквально изнурен своим походом по Першор Роуд еще до того, как добрался до автобусной остановки перед кегельбаном.

Непредсказуемые приливы энергии и пристальные взгляды пешеходов и автомобилистов, казалось, разрывали его мысли на части, а его самого превращали в бормочущую неподвижную статую. Он думал о слишком многих вещах одновременно и постоянно терял ход мысли.

Он ощущал на себе давление города. Неуютное, как хлесткий ветер на вершине холма. У него было чувство, будто он зацепился карманом пальто за дверную ручку. Нигде за пределами дома или «Хэппи Шопа» он не мог найти себе места, и у всех путался под ногами. Поэтому его новая жизнь свелась к коротким вылазкам. Он уже не справлялся ни с чем другим, и нигде и никогда не был нужен. Дом раскрыл ему глаза. А теперь еще с ногой было что-то не то. Начало болеть бедро. Поэтому приходилось воздерживаться от прогулок.

В тот день, когда Фрэнк отправился покупать инструменты, он почувствовал, что чем дальше он удаляется от дома, тем сильнее становится его физический и моральный дискомфорт. Фрэнк бесконечно курил сигареты «Силк Кат» ради того слабого утешения, которое они обещали. Он вновь закурил в прошлый уик-энд, после того как во время просмотра «Национальной лотереи» испытал непреодолимую тягу к сигаретам. На автобусной остановке жирные голуби сновали под ногами и смотрели на него янтарными глазами.

Сев в автобус, он поднялся на второй этаж. С больным бедром это было все равно что стоять прямо в гребной лодке. Сидя у окна, пока автобус катил к Селли Ок, где находился магазин стройматериалов, Фрэнк смотрел на прогуливающихся по улицам женщин в узких юбках и кожаных ботинках. Такое зрелище обычно вызывало у него головокружительное желание. Теперь и женщины, и их одежды казались чем-то обыденным, он был равнодушен к ранее возбуждающим образам. Ему даже не верилось, что раньше было как-то иначе.

У сидящей перед ним девушки в сумочке зазвонил мобильный телефон. Звук отвлек Фрэнка от мыслей, которые казались ему важными и полными смысла и которые через некоторое время он бы вряд ли вспомнил. Девушка разговаривала слишком громко.

– О господи, – простонал он. Ему хотелось выхватить телефон у нее из руки и выбросить в окно. Хотелось услышать, как тот шлепнется на асфальт.

Тихо бормоча, чтобы не дать себе разругаться вслух, Фрэнк был вынужден слушать разговор незнакомки. Он больше походил на подготовленную речь, произносимую поставленным голосом, чем на естественную беседу. Не было ни пауз, ни повторений, ни молчания. Только непрерывный словесный поток, адресованный всем в автобусе. Будто она держала не телефон, а микрофон. Наверное, самое досадное в старении, – подумал Фрэнк, – что по-прежнему приходится сталкиваться с ребяческими выходками и поведением. Этим завышенным самомнением и тщеславием, которое он наблюдал всякий раз, когда выходил из дома.

К тому времени, когда он добрался до Бристол Роуд, его уже тошнило от всего, что его окружало. К пылкому отвращению примешивались повышенное внимание и горькое отчаяние. В одно милосердно краткое мгновение ему захотелось сгореть дотла и чтобы были стерты все свидетельства его существования. Он был отребьем. Никому не был нужен. Фрэнк промокнул уголок глаза платком, и ему захотелось поехать домой. Вернуться домой.

Когда автобус проезжал Селли Ок, он спал. И проснувшись, обнаружил, что едет по незнакомым ему улицам. Он проспал свою остановку и оказался в унылой части Бирмингема, в которой никогда не был. Может, он где-то за Лонгбридж? В панике он сбежал вниз по лестнице. Вышел из автобуса и встал возле закрытой фабрики и оптовой фирмы по продаже сари.

Все здесь было негостеприимным. Самоотвращение душило его. Неужели я не могу выходить из дома без карты? Он прожил в городе десять лет, но не узнавал этот район. Будто, пока он спал в автобусе, улицы и здания переместились, чтобы сбить его с толку.

Он двинулся по главной дороге в ту сторону, откуда приехал автобус. Однако устал и, в конечном счете, повернулся лицом к деревянному забору, окружавшему стройплощадку. Там на него накатил приступ такой ярости, что она обернулась для него сломанным зубом и порезами на ладонях. Стиснув челюсти и скрипя зубами, он почувствовал, как на зубе сбоку хрустнула эмаль. Рот наполнился мелкой крошкой. Но когда зуб сломался, напряжение ушло из его тела. Сконфузившись, Фрэнк ждал, когда накатят волны боли. Но этого не случилось, и он решил не ходить к дантисту. Он не знал, где в городе есть дантисты. Затем он заметил маленькие кровавые полумесяцы на ладонях, оставленные его собственными ногтями. Он уже давно их не обкусывал. Его ногти были неприятно длинными и походили на женские. Как они так сильно отросли и он этого не заметил?

Пытаясь повторить маршрут автобуса и найти какой-нибудь ориентир, Фрэнк безнадежно заблудился. Он зашел в дешевую женскую парикмахерскую, которая была единственным местом, где он смог бы найти хоть что-то знакомое и спросить дорогу. Девицы с аляповатым макияжем переглянулись, когда он обнаружил, что не может произнести ни слова. Он просто стоял и дрожал перед ними. Вскинув руки вверх в немом отчаянии, он покинул лавку, красный от стыда. Дар речи вернулся к нему лишь у обочины, где он встал, что-то бормоча. Кто-то пялился на него. Домой его отвезло такси.

Подобного никогда раньше с ним не случалось, но он считал, что потенциал для таких перемен всегда присутствовал. В заднем отсеке такси он спрятал лицо лацканом пальто и кусал нижнюю