правителей. Юлий, несомненно, полагал, что его поведение в Мирандоле и во время военных кампаний есть не измена христианским идеалам, а единственный способ утвердить золотой век папского правления в Италии и во всем христианском мире.

В другом сонете Микеланджело звучит более личная нота, он обращен непосредственно к Юлию (хотя трудно поверить, что он осмелился послать его понтифику). В этом стихотворении Микеланджело настаивает на том, что издавна верно служил папе, но чем более усердно трудился, тем менее бывал привечаем и обласкан. Чаять наград от Небес, сетовал Микеланджело, все равно что «ожидать плодов с сухого древа». Упомянутое мертвое дерево – возможно, дуб, изображенный на гербе делла Ровере; пышными гирляндами дубовых ветвей, отягощенных обильным урожаем гигантских желудей, Микеланджело украсил потолок Сикстинской капеллы. В сонете содержится еще одно обвинение в адрес папы: Юлий-де благосклонно внимал обольстительным, словно у сирен, голосам художников, которые соперничали с Микеланджело: «Ты внял, Синьор, тому, что ложь стрекочет, / И болтуны тобой награждены»[654].

Кого же имеет в виду Микеланджело? Самым опасным, да и вообще единственным конкурентом, который отравлял ему жизнь в 1511 году, был молодой живописец исключительного дарования Рафаэлло Санти, которого мы знаем под именем Рафаэль. В октябре 1511 года Юлий II назначил его на прибыльную синекуру scriptor brevium, то есть секретаря, записывающего папские послания, или «бреве» (естественно, на самом деле художник не исполнял эти обязанности). В грамоте, утверждающей назначение Рафаэля, папа именует его «возлюбленным сыном нашим» и добавляет, что жалует ему «дополнительные средства, дабы он мог содержать себя достойно»[655]. Судя по этим формулировкам, у Юлия сложились с Рафаэлем куда более гармоничные и безмятежные отношения, чем с Микеланджело. Трудно предположить, что между папой и Рафаэлем мог состояться разговор, который, как передавал Микеланджело Кондиви, однажды произошел у него с Юлием: «Однажды папа пожелал узнать у меня, когда я завершу росписи капеллы, и услышал в ответ: „Когда смогу“. Вспылив, папа воскликнул: „Ты что же, хочешь, чтобы я приказал сбросить тебя с лесов?“»[656] (Юлий любил грозить неугодным тем, что велит низринуть их с высоты, хотя никогда не пытался исполнить свои угрозы.)

Возможно, Рафаэль действительно был тем «болтуном», жаждавшим «наград», обличаемым в сонете. Его слава стремительно росла с каждым днем. 16 августа 1511 года, тотчас после того, как взорам публики открыли первую часть потолочного плафона Сикстинской капеллы, мантуанский посланник Гроссино написал Изабелле д’Эсте, сообщая новости из мира искусства. Одна из вестей заключалась в том, что папа повелел выставить в Бельведере Ватикана новые, прежде не виданные классические скульптуры, в том числе статую Лаокоона. Другая новость состояла в том, что многие превозносили красоту фресок Сикстинской капеллы. По словам Гроссино, их создал Рафаэль Урбинский[657]. Если бы это недоразумение достигло ушей Микеланджело, он бы вскипел от ярости.

Родившийся в Урбино в 1483 году, Рафаэль был младше Микеланджело на восемь лет, но уже некоторое время наступал ему на пятки. В чем-то они были похожи: обоих отличал огромный талант и ранняя творческая зрелость, неумеренное честолюбие и желание получать максимально возможную оплату. Как и Микеланджело, Рафаэль писал стихи, но, в отличие от Микеланджело, скверные. В остальном они казались антиподами. Если Микеланджело избегал общества и вел жизнь едва ли не отшельническую, то Рафаэль с легкостью привлекал к себе сердца и очаровывал. Его считали чем-то вроде бонвивана, он «был… человеком очень влюбчивым и падким до женщин и всегда был готов им служить»[658]. Если Микеланджело порицали за неряшливость и грязь, обыкновенно царившую в его жилище, то Рафаэль в конце своей карьеры переехал в роскошное римское палаццо, возведенное по последнему слову моды.

В Риме у Рафаэля быстро появилось множество поклонников и покровителей, в том числе зодчий Браманте, тоже родившийся в Урбино. В Италии XVI века такие детали, как происхождение из одной и той же местности, играли важную роль. Ощущение культурной идентичности означало, что итальянцы отделяли себя от французских варваров или, как выразился Бенвенуто Челлини, «этих скотов англичан». Однако на уровне бытового, повседневного общения флорентийцу уроженец Урбино представлялся чужеземцем, и наоборот, житель Урбино видел во флорентийце иностранца.

Урбино был колыбелью итальянской придворной цивилизации. Именно в этом городе в 1506 году происходит действие диалогов, включенных в состав трактата «Il Cortegiano» («Придворный»), призванного наставлять читателя в правилах придворного совершенства. Его автор Бальдассаре Кастильоне (1478–1529) был другом Рафаэля и позировал ему для одного из лучших портретов, одновременно утонченного и проницательно передающего глубокий внутренний мир модели. Хотя сам Рафаэль не появляется в этих диалогах, в них принимают участие многие из тех, кого ему случалось портретировать, например Джулиано Медичи и кардинал Биббиена. Рафаэль вполне органично ощущал себя в мире «Придворного». Кастильоне в своем трактате настаивал, что придворный должен уметь танцевать, петь, играть на музыкальных инструментах, вести занимательную беседу, ездить верхом, фехтовать, даже писать картины маслом, но все это, оставляя впечатление непринужденности, без всякого напряжения, свойственного плебеям. Коротко говоря, Кастильоне создал представление о том, каким должно быть благородному человеку (его трактат читали по всей Европе, включая Англию, где в 1561 году он был опубликован в переводе сэра Тома са Хоуби).

Искусство Рафаэля вызывало ощущение именно такого непринужденного изящества, тогда как в творениях Микеланджело явственно различались героические усилия и яростная страсть. Критик XVI века однажды заметил, что Рафаэль писал людей благородных, а персонажи Микеланджело сплошь напоминают грузчиков[659]. Разумеется, самого Рафаэля отличали придворные манеры. Ходили слухи, что Лев X намеревался пожаловать Рафаэлю кардинальский сан, однако этому замыслу помешала осуществиться ранняя смерть живописца. Подобные планы первосвященника также подчеркивают разительный контраст между художниками: невозможно представить себе Микеланджело в роли князя Церкви – он мог бы сделаться отшельником или мистиком, но никак не кардиналом.

Не исключено, что до того, как между ними разгорелось соперничество, переросшее во вражду, Рафаэля и Микеланджело связывала дружба. Во Флоренции Микеланджело совершенно точно поссорился с учителем Рафаэля[660]. По словам Вазари, он публично заявил Перуджино, что тот – «тупица в искусстве» («goffo nell’ arte»), но Перуджино, возможно, сам напросился на оскорбления. Вазари упоминает, что Перуджино, «когда убедился, что его затмила чужая слава, всецело заслуженная столь великим началом, стал колкими словами оскорблять всех, работавших на совесть»; он был столь уязвлен выпадом Микеланджело, что отправился жаловаться в полицейское управление, Отто ди Гвардия, но «вернулся без большой для себя чести»[661].

С другой стороны, Микеланджело мог быть весьма и весьма щедр и великодушен к молодым