Стараясь скрыть потрясение, я просматриваю письма, выхватывая то одну, то другую фразу.

Люк так отчаянно хочет увидеть мать… не может понять твоего отношения…

— Эти письма многое объясняют. Оказывается, ее новый муж ничего не имел против того, чтобы взять меня с собой. Вообще, похоже, был порядочным человеком. Он соглашался с моим отцом, что мне следует приехать к ним. Но ее это не интересовало. — Люк пожимает плечами. — Да и с чего бы вдруг?

…Умный, любящий мальчик… упускать чудесную возможность…

— Люк, это… ужасно, — невпопад бормочу я.

— Самое худшее — что я винил во всем моих родителей.

Я представляю себе Аннабел, ее доброе, мягкое лицо; отца Люка, втайне пишущего эти письма, — и меня охватывает гнев. Элинор недостойна Люка. Она никого из этой семьи недостойна.

Воцаряется тишина, только дождь шумит снаружи. Я сжимаю руку Люка, стараясь вложить в это движение все тепло, всю любовь, на которую я только способна.

— Люк, конечно, твои родители все понимали. И… и я уверена, что на самом деле Элинор хотела тебя увидеть. Может, тогда это просто было ей трудно, или… может, ее слишком долго не было…

— Есть кое-что, о чем я никогда не говорил тебе, — перебивает Люк. — И вообще никому… Когда мне было четырнадцать, я приехал в Нью-Йорк, чтобы увидеть мать. Это была школьная экскурсия. Я зубами и когтями дрался, чтобы меня взяли. Мама с папой, понятное дело, были против, но в конце концов сдались. Мне они сказали, что мать в отъезде, иначе она с радостью бы со мной встретилась. Люк тянется за бутылкой и подливает себе виски.

— Я ничего не мог с собой поделать, так хотел увидеть ее. Думал, а вдруг родители ошиблись и она никуда не уехала. — Глядя в пространство, Люк водит пальцем по кромке стакана. — И… под конец экскурсии у нас выдался свободный день. Все остальные кинулись в Эмпайр-стейт-билдинг, а я улизнул. Адрес у меня был, и я просто пришел и сел у ее дома. Это было не то здание, где она живет сейчас, а другое, дальше по Парк-авеню. Я сидел на ступеньке, и все прохожие пялились на меня, но мне было плевать.

В оцепенении я слежу, как Люк глотает виски. Я не могу раскрыть рта. Я даже дышать не могу.

— А где-то в полдень из подъезда вышла женщина. Темноволосая, в красивом пальто. Я узнал ее по фотографии. Это была моя мать. — Люк замолкает на несколько секунд. — Я… я встал. Она подняла голову и увидела меня. Она смотрела на меня секунд пять, не меньше. А потом отвернулась. Села в такси и уехала, вот и все. — Он на мгновение прикрывает глаза. — Я даже шагнуть к ней не успел.

— И что… И что ты сделал? — осторожно спрашиваю я.

— Пошел куда глаза глядят. Бродил по городу. И убедил себя, что она меня не узнала. Целый день твердил это, как мантру. Что она не знала, как я выгляжу…

— А вдруг так и есть! Откуда ей было…

И умолкаю, когда Люк берет выцветший синий конверт, к которому что-то прикреплено скрепкой.

— ВБ этом письме отец написал ей, что я приеду. — Люк поворачивает фотографию, и у меня екает сердце. — А вот это я.

Четырнадцатилетний Люк. Он в школьной форме, у него дурацкая стрижка, вообще-то его едва можно узнать. Но темные глаза подростка, взирающие на мир с решимостью и надеждой, ничуть не изменились.

Мне нечего сказать. Молча смотрю на осунувшееся лицо Люка, и мне хочется плакать.

— Ты была совершенно права, Бекки. Я приехал в Нью-Йорк, чтобы произвести впечатление на мать. Хотел, чтобы она застыла как вкопанная на улице, обернулась и… смотрела… и гордилась…

— Она и гордится тобой!

— Нет. — Люк выдавливает жалкую улыбку. — Давно надо было просто махнуть рукой.

— Нет! — восклицаю я с запозданием, чувствуя себя совершенно беспомощной. По сравнению с ним я защищена со всех сторон, меня любили и лелеяли. Я росла, твердо зная, что для мамы с папой я — самое лучшее, что есть на свете, что они любят меня и всегда будут любить, что бы я ни натворила. И от этого я всегда чувствовала себя абсолютно защищенной.

— Извини, — произносит наконец Люк, — что-то меня занесло. Забудем. О чем ты хотела поговорить?

— Ни о чем, — быстро отвечаю я. — Не имеет значения. Это может подождать.

Мне вдруг кажется, что до свадьбы еще миллионы лет. Я комкаю свои записи и швыряю их в мусорную корзину. А потом обвожу взглядом загроможденную комнату. По столу рассыпаны письма, свадебные подарки сложены в углу, повсюду валяется барахло. В квартире на Манхэттене от своей жизни не спрячешься.

— Давай-ка поедим, — говорю я, вставая. — И посмотрим фильм, или еще что-нибудь.

— Я не голоден, — произносит Люк.

— Не в этом дело. Просто это место слишком… заполненное. — Я тяну Люка за руку. — Пошли, выберемся отсюда. И забудь обо всем. Вообще обо всем.

Мы выходим и рука об руку идем к кинотеатру, где нас с головой затягивает фильм про мафию. А после кино забредаем в маленький уютный ресторан, в двух кварталах от нашего дома, заказываем красное вино и ризотто.

Имя Элинор мы не упоминаем ни разу. Зато мы говорим о детстве Люка в Девоне. Он рассказывает мне о пикниках на пляже, о шалаше на дереве, который выстроил для него отец, о том, как изводила его сводная сестренка Зои, вечно болтавшаяся под ногами со своими подруженциями. Еще он рассказывает об Аннабел. Как замечательно она всегда относилась к нему, как она добра ко всем и как ни разу в жизни ему не показалось, что Аннабел любит его меньше, чем Зои, свою родную дочь.

А потом мы осторожно заговариваем о вещах, которых никогда не касались прежде. Например, о детях, наших детях. Люк хочет троих. Я хочу… собственно, насмотревшись на роды Сьюзи, я их вообще не хочу, но Люку этого никогда не скажу. Я киваю, когда он произносит «или даже, может, четырех», и гадаю, удастся ли мне прикинуться беременной, а самой втихую усыновить четверню. Постепенно Люку вроде бы становится намного лучше. Мы возвращаемся домой, падаем в постель и тотчас отключаемся. Среди ночи я просыпаюсь и вижу Люка — он стоит у окна и вглядывается в темноту. Но я засыпаю прежде, чем убеждаюсь, что это наяву.

Наутро я встаю с пересохшим ртом и раскалывающейся головой. Люк уже проснулся, и из кухни доносится шум. Неужели он готовит для меня бесподобный завтрак? Я бы не отказалась от кофе и, пожалуй, тоста. И тогда…

От волнения скручивает желудок. Через это надо пройти. Я должна рассказать Люку о двух свадьбах.

Прошедший вечер был последним вечером лжи и умолчания. Конечно, вчера я не имела права вываливать на него еще и свои беды. Но настало утро, и тянуть больше нельзя. Знаю, что момент — хуже некуда. Знаю, это последнее, что Люку сейчас хочется услышать. Но я должна ему сказать.

Вот он направляется к спальне. Я делаю глубокий вдох и произношу, как только отворяется дверь:

— Люк, послушай, сейчас неподходящее время, но мне действительно нужно с тобой поговорить. У нас проблема.