Улица постепенно исчезала, растворялась в вечернем сумраке. Город сомкнулся вокруг них, сжался, превратился в кусок тротуара. И этот обернувшийся тротуаром город при каждом шаге стлался им под ноги. Но тут вдруг разом вспыхнули все уличные фонари и лампионы, и тротуар вытянулся, простерся в бесконечную даль, растекся в разные стороны. Из мглы выступили другие, подобные ему, тротуары, каменные дома, улицы, сверкающие трамвайные рельсы. Электрический свет принял город под свое покровительство.

— Пойдем пешком?

— Знаешь, как я далеко живу?

— Знаю. На улице Гоголя.

— Ах да, кстати! — Тамила приостановилась. — Почему ты не рассказываешь, как…

— Сейчас расскажу. — Джабе был приятен вопрос, но в голосе Тамилы он не почувствовал того глубокого интереса, которого ожидал. — Тамила, мы с тобой встретились благодаря вот этому журналу. Если бы не он…

И Джаба подробно рассказал всю историю — как он нашел у себя на чердаке старый классный журнал с фамилиями мальчиков и девочек, учившихся пятнадцать лет назад, как ему захотелось познакомиться с ними и написать о них очерк, как это его намерение было одобрено редактором и как, наконец, спустя долгое время он отправился на поиски…

Два дня тому назад Джаба сунул под мышку старый классный журнал и явился в Центральное справочное бюро города Тбилиси. Выбрав наудачу фамилии двух учеников из списка, Джаба попросил разыскать их адреса. После получасового ожидания четырехугольная заслонка окошка справочного бюро поднялась, и перед Джабой блеснули пять малиновых ногтей.

— Не проживают, дорогой, — услышал он беззаботный голос.

Заслонка опустилась. Перед ней на окошке остался листок, на котором фамилии бывших учеников были перечеркнуты толстыми линиями. «Так и Арчил Шишниашвили зачеркнут в журнале», — вспомнил Джаба и почувствовал страх. Источник страха был где-то тут же, рядом, — в журнале, в голосе женщины, на пропыленных полках архива за деревянной заслонкой. Джаба перевернул листок, написал на нем две другие, так же наудачу выбранные из списка фамилии, подумал: «Обозлится? Пускай!» — и осторожно постучал в окошко.

Заслонка тотчас же поднялась. Алые ногти сначала исполнили перед Джабой изящный танец, потом вдруг разъярились и стали как будто еще алей и, наконец, сверкнули молнией, словно превратившись в один раскаленный уголек.

Еще через двадцать минут терпеливого ожидания Джаба услышал ответ:

— И эти не проживают!

Из окошечка приглушенно доносилось: «Не знает даже отчеств и еще в претензии… Я совсем не обязана…»

— Об остальных ты не справлялся? — спросила Тамила.

— Да уж не захотелось спрашивать.

— Надо было дать весь список.

— Очень уж надолго бы дело затянулось.

— Что ты сделал дальше?

— Отправился в Республиканский военный комиссариат. Оказывается, надо было сразу туда обратиться.

— И что же?

Они шагали по мосту. Джаба шел слева от Тамилы, чтобы загораживать ее от ветра. Тамила нагнула голову и прижалась к Джабе.

— Ни одного не оказалось в живых, все погибли на фронте… Восемнадцать ребят! В классе было только четыре девочки. Мне дали адрес Мзии Горделадзе. Она тоже воевала — была медсестрой на Кавказском фронте. Чудом спаслась от смерти — вернулась с серьезным ранением, изуродованная, так и не вышла замуж.

У Мзии Горделадзе дрожали руки — она старалась скрыть дрожь, но пожелтевшая страница журнала, уголок которой она сжимала двумя пальцами, выдала ее.

— Тариэл… Гайоз… Наш учитель Ноэ… Арчил, — бормотала Мзия; казалось, она видит всех их перед собой живыми.

Они стояли посередине комнаты. Мзия держала в руках деревянную лопаточку — когда пришел Джаба, она была на кухне и так, с лопаточкой, выбежала, чтобы ему открыть. Джаба незаметно переменил место: чтобы замаскировать свое намерение, вынул сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся и сделал еще шаг в сторону — теперь ему не была видна изуродованная щека Мзии, белые шрамы, подобием жуткой улыбки протянувшиеся до самого уха. Он видел лишь уцелевшую половину лица, чистый профиль, красивый разрез глаза, в углу которого дрожала от собственной тяжести большая слеза.

— Боже мой, могла ли я подумать, что мне доведется еще держать в руках этот журнал! — говорила Мзия. — Смотрите! — Голос ее вдруг повеселел на мгновение. — Смотрите: «Мзия Горделадзе — алгебра — отл.». Каким образом журнал оказался у вас?

— Я и сам хорошенько не знаю. Однажды летом, оказывается, мама сдала комнату…

Мзия посмотрела на Джабу. Слеза в уголке глаза набухла, оторвалась и покатилась по щеке.

— В первый год войны к нам поступил новый преподаватель немецкого языка. Не помню, из какого города он приехал. Может, это он жил в вашей комнате?

— Преподаватель немецкого языка? — Джаба схватил журнал.

— Да… Но зачем он унес домой классный журнал?

Теперь они оба держались за журнал. Джаба поспешно перелистывал его.

— Где-то здесь, на одной из страниц, почти всему классу выставлены двойки по немецкому языку. Вот, нашел. Какое число? 26 октября 1942 года… Что случилось в этот день?

Мзия отвернулась, вытащила из рукава платья маленький платочек и поднесла его к губам.

— Глупые мы были! — сказала она, словно сердясь на себя. — Ужасно глупые! — Но неожиданно расцветшая на влажном от слез лице улыбка говорила о другом: как бы издали, сквозь толщу лет любовалась Мзия этой совершенной в далеком прошлом «ужасной глупостью». Она всхлипнула, потом улыбнулась снова, с виноватым видом: — Простите, мне трудно сдерживаться. Видите ли… Видите ли, был у нас один товарищ, Арчил Шишниашвили…

— Знаю! — Джаба постучал пальцем по журналу.

— Такой тихий-тихий, спокойный… Но замечательный, лучше всех в классе, такой… такой… ну, просто слов нет! И он тайком ушел на фронт, добровольцем.

— Ушел на фронт? Так вот почему он не ходил на уроки! — Джаба снова показал на журнал.

— И вот он погиб…

— Погиб! — Джаба был потрясен. — А я думал… Когда увидел его фамилию зачеркнутой… Я думал, что он заболел и умер.

— Нет, он погиб. В первом же бою. И Расс вычеркнул его из списка! Такой тихий… тихий… Лучше всех в классе…

— А кто был Расс?

— Наш преподаватель немецкого языка. Михаил Расс. Он вычеркнул Арчила из списка. — Еще одна крупная слеза выступила в уголке глаза Мзии. — Весь класс это узнал. И другие классы вместе с нами перестали готовить его задания, не ходили к нему на уроки. В коридоре вывесили плакат: «Расс — предатель, фашист». Он скоро оставил школу, сам, по собственной воле… Помню, как он спускался по лестнице, так и стоит перед глазами до сих пор… Директор выходил из себя, наказывал нас, оставлял в классе после уроков, убеждал, кипятился: что вы делаете, как смеете, он ваш учитель, не фашист же на самом деле! Но Расс ушел сам. Бедняга