издал полупридушенный вскрик.

Альфред позвал:

— Клеменси, ты меня не узнала?

— Не надо туда! — ответила она, толкая его в спину. — Уходите. Не спрашивайте меня, почему. Не входите.

— Что такое? — изумленно воскликнул он.

— Не знаю. Я… я боюсь об этом думать. Уходите же. Ох!

Внезапно в доме раздались крики, и послышались звуки нарастающей суматохи. Клеменси зажала уши ладонями. Изнутри донесся дикий вопль, который никакие ладони не могли заглушить, и — совсем на себя не похожая, безумная, — выскочила во двор Грейс.

Альфред схватил ее за руки.

— Грейс! Милая! Что случилось? Она… она умерла?

Она словно только теперь его узнала — и упала к его ногам.

Из дома повалила толпа. Там был доктор, он держал в руках какую-то бумагу.

— Да что такое? — закричал Альфред.

Он мучительно переводил взгляд с одного лица на другое, а потом опустился перед бесчувственной девушкой на колени.

— Кто-нибудь меня заметит? Поговорит со мной? Меня здесь вообще узнают? Кто-нибудь, хоть кто-нибудь, скажет мне, что произошло?

По толпе прокатился шорох.

— Ее нет.

— Нет! — эхом повторил он.

— Она сбежала, дорогой Альфред, — дрожащим голосом произнес доктор, закрыв лицо руками. — Сегодня. Сейчас. Написала, что делает это по душевному выбору, добровольно и окончательно. Умоляет ее простить; пишет, что будет молиться о прощении. Слышишь ли, она сбежала!

— С кем?! Куда?

Он вскочил, словно намереваясь тотчас отправиться в погоню; однако, едва присутствующие расступились, чтобы дать ему дорогу, завертел с безумным видом головой, пошатнулся и снова упал на колени, стиснув в руках ледяные ладони Грейс.

Вокруг кричали, суетились, суматошно бегали назад и вперед безо всякой цели. Кто-то осматривал заснеженные тропинки, кто-то седлал коней, несли лампы и факелы. Люди собирались кучками, сокрушались, что нет никаких следов. Кто-то подходил со словами утешения; другие сетовали, что Грейс надо быстрее унести в дом, а он мешает. Альфред никого не слышал. И не двигался с места.

Хлопьями падал снег. Альфред поднял на миг глаза и подумал, что этот белый пепел укрывает все его надежды и что горе теперь — его единственный удел. Он посмотрел на белеющую на глазах землю: снегопад укрыл отпечатки торопливых ножек Марион, — и даже саму память о ней. Брошенный жених замер, не чувствуя холода.

Глава третья

С той тяжкой ночи мир состарился на шесть лет. Стоял теплый осенний день, сплошной стеной лил дождь. Внезапно из-за туч показалось солнце, и поле старинной битвы, легко и радостно сверкая в его лучах яркой зеленью, заулыбалось в ответ, словно в тысяче мест одновременно зажгли радостный приветный огонь.

Как ожило все вокруг, как засияло; и этот буйный расцвет расходился во все стороны, и небеса заливали все вокруг светом! Лес, прежде темный и сумрачный, окрасился оттенками желтого, зеленого, коричневого, красного; на листьях самых разных деревьев переливались дождевые капли; сверкали — а потом с тихим шорохом летели вниз. Луг наливался изумрудной зеленью, словно распахивая прежде незрячие, тусклые глаза, и обращал их к сияющему небу. Кукурузные поля, рвы, изгороди, фермы; прижавшиеся друг к другу крыши домов; шпиль церкви, речушка, мельница — все это, улыбаясь, проявлялось из сумрака. Пели птицы; цветы поднимали к небу поникшие было головки; от напоенной земли шел благоуханный аромат; небо разливалось синевой. И вот уже косые лучи солнца пронзили мрачную завесу облаков, которая ни за что не желала отступать; и все же радуга, многоцветный мост, украсивший небо и землю, выстроила свой свод во всей ее торжествующей славе.

В это самое время маленькая придорожная гостиница, уютно укрытая за огромным вязом, приветливо развернула веселый фасад к путешественнику, молчаливо обещая ему — как и положено настоящей гостинице — множество неодолимых соблазнов удобства, комфорта и доброго отдыха. Ствол вяза окружала скамеечка, на которой так славно отдохнуть в жаркий полдень усталому путнику. Закрепленная высоко на дереве красноватая вывеска, со сверкающими на солнце позолоченными буквами, улыбалась сквозь зелень листвы и обещала утоление голода и жажды. Поилка у коновязи, полная свежей воды, и стог душистого сена сулили отраду лошади. Пунцовые шторы в комнатах первого этажа и чистые белые занавески в маленьких уютных спальнях наверху словно манили с каждым дуновением ветерка: войди же!

Ярко-зеленые ставни несли выписанные золотом подходящие случаю изречения: про эль и пиво, про веселое вино и мягкую постель — и умилительное изображение коричневого кувшина с переливающейся через край пеной. На подоконниках в красных горшках цвели цветы — яркие пятна на белом фасаде дома; солнечные лучи пронзали темноту дверного проема и играли на поверхности бутылок и кружек.

В дверном проеме появился хозяин гостиницы. Невысокого роста, широкий, даже округлый, он застыл, руки в карманы, расставив ноги. Всем своим видом он будто говорил: подвалы полны вином и элем, в кухне жарится мясо — зайди, усталый путник, отдохни. Он держался слишком уверенно, чтобы казаться чванливым. И верно: все его суетливое гостиничное хозяйство работало без перебоев.

После дождя вокруг было мокрехонько, и это не вызывало у хозяина ни малейшего протеста. Ничто не должно было испытывать жажду. Георгины, поводя тяжелыми головками, выглядывали из-за ограды ухоженного сада; они жадно впивали влагу — сколько могли вместить, и даже немного больше — и казались слегка перебравшими; однако розы, вереск, вьюнки на стенах, растения на окнах, листья старого вяза — все они знали свою меру и выпили не больше чем шло им на пользу, и теперь веселились и радовались. Искристые капли падали на землю; казалось, они источают невинную светлую радость, смягчая даже самые глухие углы, куда дождь редко дотягивался, и никому не принося вреда.

Эта деревенская гостиница имела несколько необычное название. На вывеске значилось: «Терка для орехов». Под названием, на той же сверкающей доске, было выведено золотом: «Владелец — Бенджамин Бритт».

Со второго взгляда и при чуть более внимательном изучении его лица не составляло труда прийти к заключению, что перед нами не кто иной, нежели тот самый мистер Бритт: именно он собственной персоной застыл в дверном проеме: разумеется, время его изменило, но, пожалуй, в лучшую сторону.

— Миссис Би припозднилась, — произнес мистер Бритт, глядя на дорогу. — Уже пора накрывать к чаю.

Поскольку миссис Бритт все не было, он неспешно ступил на дорожку и с чувством полного удовлетворения огляделся.

— Какой дом, — произнес Бенджамин. — Если бы я сам его не держал, то с удовольствием бы в таком остановился.

Он направился к палисаднику, бросить взгляд на георгины. Они смотрели на него, сонно свесив тяжелые налитые шапки, которые поднимались, едва