На ум приходит юноша, которого я принимал недавно, – беженец из Шри-Ланки. Он родился в семье тамильцев, и его детство оказалось прервано гражданской войной, с периодическими арестами, травлей и физическим насилием. Хотя он и покинул Шри-Ланку в подростковом возрасте, каждую одну-две ночи его мучают кошмары. Даже спустя пятнадцать лет этот пациент по-прежнему просыпается с криками от правдоподобно «проигрывающихся» в его голове ужасных сцен из прошлого. Такие кошмары характерны для посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), сопровождающегося яркими вспышками воспоминаний из прошлого в течение дня, а также иррациональными реакциями на все, что напоминает о пережитой травме. Так как же эти повторяющиеся ночные кошмары, явно связанные с испытанными в состоянии бодрствования событиями, могут быть банальным побочным явлением? Это кажется маловероятным.

На самом деле одной из предложенных функций БДГ-сна является, как ее назвал Мэттью Уолкер, «ночная терапия». Во время бодрствования наш мозг переполнен различными нейромедиаторами, однако ситуация меняется во время сна. Во время медленного сна уровни ацетилхолина, серотонина и норадреналина (норэпинефрина) падают. Когда же начинается БДГ-сон, ситуация снова меняется. Уровень норадреналина падает до минимума, однако концентрация ацетилхолина становится выше, чем при бодрствовании. Таким образом, с химической точки зрения мозг во время БДГ-сна активен, однако лишен норадреналина, который, подобно родственному ему гормону адреналину, играет фундаментальную роль в реакции «бей или беги». Эти вещества также могут влиять на усиление воспоминаний, связанных с сильными эмоциями; если вы оглянетесь в прошлое, то вашими самыми сильными воспоминаниями практически неизбежно окажутся ситуации, связанные с запредельной радостью, страхом или возбуждением, и это определенно так у людей с ПТСР. Вместе с тем более подробные исследования показали, что БДГ-сон может обеспечивать механизм стабилизации этих воспоминаний, лишая их эмоциональной составляющей, – другими словами, снижать уровень эмоций, связанных с этими событиями.

Подумайте об этом с точки зрения эволюции: если после укуса змеи у вас останутся воспоминания только о страхе и боли, то в следующий раз, увидев змею, вы можете просто оцепенеть от ужаса, как это происходит у некоторых людей с ПТСР, когда что-то напоминает им о пережитой травме.

Важно помнить, что змеи кусаются, – и боль со страхом быть укушенным определенно этому способствуют, – однако нужно сохранять рациональное мышление, когда вы в следующий раз встретитесь со змеей.

Перенесенная некоторыми людьми травма порождает столь сильные эмоции – и уровень норадрелина при этом подавляется не полностью, – что ночные кошмары приводят к полному пробуждению. Каждый раз этот кошмар не успевает закончиться, и связанные с этим воспоминанием эмоции не заглушаются. Это напоминает поцарапанную пластинку, при прослушивании которой игла проигрывателя соскакивает с канавки в одном и том же месте, и песню постоянно не удается прослушать до конца. Мозг снова и снова пытается очистить воспоминания от страха, от связанной с ними эмоциональной травмы. На самом деле основным действием препарата «Празозин», повсеместно применяемого для лечения связанных с ПТСР кошмаров, является блокировка норадреналина в мозге. Хотя последние исследования и показали, что «Празозин» не эффективнее плацебо, мне и моим коллегам удалось с его помощью успешно вылечить несколько пациентов.

Таким образом, у определенных людей содержание их снов явно имеет большое значение. Это не просто случайный шум, генерируемый мозгом во время БДГ-сна. И действительно, эксперименты по анализу снов подтверждают то, с чем мы сталкиваемся сами: что сны хотя и редко повторяют события предыдущего дня, зачастую несут эмоциональную составляющую, такую как переживания, тревоги или злость, похожие на те, что мы испытывали в течение дня. Наш дневной мир окрашивает нашу ночную жизнь. Но важно ли само содержание снов? Что ж, имеются, пожалуй, некоторые данные, которые это подтверждают. Подопытные, которым поручали выбираться из лабиринта в виртуальной реальности, гораздо лучше справлялись со своей задачей, если перед этим им снились сны, в которых они пробирались по запутанной местности, чем те, которым снилось что-то другое, хотя, что важно, это не были сны во время БДГ-сна.

Пожалуй, самой привлекательной является теория о БДГ-сне и сновидениях, предложенная Хобсоном и его коллегой Карлом Фристоном, серьезными авторитетами в мире неврологии. Я не могу сказать, почему именно их теория так меня привлекает. Возможно, потому, что в ней имеются параллели с первой работой на тему сна, написанной Криком и Митчисоном, которую я прочитал, будучи невежественным, но заинтересованным студентом-медиком, – я рассказал о ней во вступлении к этой книге. Они предположили, что БДГ-сон представляет собой процесс обратного обучения, он подчищает «лишние» соединения между нейронами, образовавшиеся во время пережитого нами в течение дня, и что сновидения – это «уборка» этого «мусора». Гипотеза Хобсона и Фристона немного отличается от предыдущей, и еще одной ее привлекательной чертой является то, что она по-настоящему объединяет мир БДГ-сна и сновидений, а в каком-то отношении даже тело и разум. Она объясняет, зачем нам нужны сны. Теория немного замысловатая, и даже после многократного прочтения их работы я до конца не уверен, что полностью ее понял.

Хобсон предоставил мне такое объяснение.

По сути, наше понимание окружающего мира основывается на интерпретации зрительного восприятия, ощущений, звуков, движений и опыта. Чтобы обработать всю эту информацию, человеческому мозгу – сложнейшему устройству, которое берет все эти входные данные и приписывает им какой-то смысл, – нужна модель окружающего мира. В определенной степени эта модель, эта базовая схема заложена в нас на генетическом уровне. Мы рождаемся с ней. Более того, она присутствует в нас еще до того, как мы появимся на свет. Хобсон сказал мне: «Мозг не просто реагирует на внешние раздражители; у него есть четкий набор того, что он ожидает получить. Можно сказать, что он получает их в результате обучения, однако мы с Фристоном утверждаем, что он присутствует в нас до начала процесса обучения, что он генетически в нас запрограммирован». Эта модель, однако, нуждается в постоянной корректировке, подстройке, и она развивается на протяжении всей нашей жизни, определяя личность. Она определяет, будет ли нам нравится вино, будем ли мы предпочитать Дали или Констебля, то, как мы будем вести себя в ссоре со своим партнером. Хобсон продолжил: «Задача мозга – предугадывать реальность, и он не может этого делать пассивно; он активен. У него есть набор предположений, которые затем корректируются в соответствии с полученными данными. Мы с вами думаем по-разному, потому что мы разные люди. И у нас разный жизненный опыт. Наши мозги, пожалуй, не так уж и отличаются, однако модели окружающего мира чрезвычайно разные».