И потом, эти леса… Неведомые, непонятные, полные опасного зверья; где смерть подстерегает на каждом шагу, где не знаешь ни одного дерева, ни одной былинки, где не ведаешь, что поесть, куда приклонить голову, чтоб не проснуться уже в утробе ночного добытчика.

А ещё оставался Серый. Его жутковатые глаза, не мигая, частенько задерживались на Эовин – и девушку тотчас охватывал озноб. Она злилась на себя: дрожать? С чего бы? Ничего не было в нем особенного, в этом Сером: лицо как лицо, глаза как глаза, чуть-чуть блекловатые, уже начавшие выцветать к старости, а вот зыркнет – и всё равно страшно. Странный он какой-то… будто неживой.

Однако рыбак неведомым образом ухитрялся держать в узде все две сотни прибившихся к нему душ. Хватало взгляда, двух-трёх слов – и всё. В сотне Серого никто не дрался за скудный паёк, не чинил насилия над женщинами – немолодой уже вожак странным образом поспевал всюду. Эовин оставалась цела и невредима только благодаря ему.

Девушка ни с кем не разговаривала. Спину жгли ненавидящие взгляды невольников, словно она, рождённая в Рохане, виновна была в их пленении. И если она попытается сбежать – желающих донести об этом охране тотчас найдется достаточно. Тут даже Серый не поможет…

Ночь, раскинув во весь небосвод громадные крылья, пала на притаившийся лагерь, точно филин на летучую мышь.

Эовин закрыла глаза. Будь что будет.

Цитадель Олмера, раннее утро, 4 августа 1732 года

Коротко блеснув, меч врезался в бок сшитого из трёх бычьих шкур мешка, доверху наполненного песком, по которому обычно лупили кулаками и ногами новобранцы, обучаясь драться без оружия. Песок гасит любой удар, но рука, что сжимала меч, оказалась сильнее. Лезвие рассекло «свинью» надвое: верхняя часть осталась болтаться на верёвке, нижняя шлёпнулась под ноги мечнику. Песок расплескался в разные стороны.

– Ты видишь? – проговорил скрипучий, холодный голос.

На широком дворе воинской школы, ещё пустом и тихом, возле болтавшихся, точно висельники, кожаных мешков с песком, стояли двое воинов. Один был молод, высок, разодет дорого, но со вкусом: белоснежная рубаха из тонкого полотна, малиновый, шитый золотом плащ, багряные замшевые сапожки с отворотами. В осанке его и в манере держаться чувствовалась привычка повелевать, и тем страннее смотрелся на поясе его простой меч, в потёртых чёрных ножнах и с безыскусным эфесом. Рядом стоял кряжистый горбун – в видавшей виды боевой кожаной куртке, чёрном плаще и чёрных же сапогах грубой кожи. В руке горбуна замер странный изогнутый меч, совершенно не похожий на западные прямые клинки.

Молодой правитель хмурился, глядя под ноги, на рассыпавшийся песок.

– Я вижу, Санделло, но… Ты нужен мне здесь. Да что мне, ты нужен делу моего отца. Делу, которому сам служил и служишь беззаветно!

– Повелитель Олвэн…

– Не надо звать меня так. Ты отлично знаешь, что тебе я не повелитель.

– И это неверно, – сумрачно сказал горбун. – Цитадель может иметь только одного повелителя.

– И вот этот повелитель говорит тебе… просит тебя, лучшего воина на всём Востоке – да и Западе, наверное, – не гнаться за призраками. Не слушать ночные тени.

– Если не слушать ночные тени, их шёпот, боюсь, придётся слушать рёв огня, мой повелитель.

Олвэн вздохнул.

– Фраза, достойная сказителя, Санделло. Но мы не сказители, мы воины. И потому…

– Повелитель! Талисман твоего отца…

– Да, – кивнул Олвэн. – И я не отмахиваюсь от этого. Но чего ты добьёшься один, в незнаемых землях? Куда направишь свой путь? Почему не хочешь взять с собой…

– Потому что тебе, повелитель, понадобится каждый меч. А направляюсь я… туда, где слушать ночь сподручнее всего.

Олвэн покачал головой.

– Ты справишься, повелитель, – скрипуче и холодно сказал горбун.

– Справлюсь, – отрывисто кивнул тот. – Но… сперва Оэсси. Теперь ты.

– Это важнее всего на свете, повелитель Олвэн.

Молодой правитель огорчённо развёл руками.

– Не могу приказать тебе остаться, наставник. Но рад, что ты забираешь талисман, сработанный отцом, с собой. Никогда не испытывал… привязанности к этой вещице, хотя это и память.

– И правильно, – холодно подтвердил Санделло. – Она не нужна тебе, повелитель. Твой отец хотел победить человеком, ему это не удалось, так правь, как человек, ты сам! А это я унесу. Он поможет услышать ночные голоса.

Молодой хозяин Цитадели вздохнул.

– Я страшусь даже помыслить о том месте, где их можно услышать, как и о тех, чьими эти голоса могут оказаться.

– И вновь правильно, – согласился горбун. – Выходит, правитель Олвэн, я не зря учил тебя. Оставь ночное ночи. Входи во Тьму, лишь если это крайне необходимо, она – для тех, кто ведает её тропы.

– Но, если не вступить во Тьму, как изучишь ведущие сквозь неё пути?

– Для всякого знания своё время, повелитель. И для каждой тропы. Не спеши, твоё время настанет.

– У меня некому командовать без тебя, – укорил горбуна Олвэн.

– Ты справишься, повелитель. В обычных искусствах я уже ничему не могу тебя обучить, а для иных время, как уже сказал, ещё не настало.

– Ты разрубил этот мешок одним движением, Сан…

– Не «разрубил», повелитель, но рассёк.

– Конечно, – вздохнул сын Олмера, – рассёк. Как я мог спутать рубящий удар с режущим!

– Вот именно, – сварливо заметил Санделло.

– И всё-таки, – с горечью сказал Олвэн, – сдаётся мне, что отпускать тебя – всё равно что сыпать золото в дорожную пыль.

– Прости, повелитель, – развёл руками горбун. – Прости и до встречи.

– До встречи, старый друг. Я буду ждать.

– Я вернусь, – пообещал Санделло.

Неловко поклонившись, Санделло повернулся спиной к Олвэну и зашагал прочь, совсем согнувшись и даже как-то скособочившись – кончик ножен оставлял в пыли узкий прочерк. Олвэн некоторое время смотрел вслед старому воину и наставнику, а затем резко свистнул. В воротах появился вершник, державший под уздцы коня повелителя.

Харад, неведомые земли к юго-востоку от Хриссаады, ночь 8 августа 1732 года

Луна, Волчье Солнце, скрыта тучами, жаркая и душная тьма раскинулась вокруг; ночь полна шорохов, хрустов, причудливыми скрежещущими голосами перекликаются сумеречные птицы.

Хоббит Фолко Брендибэк застыл подле почти угасшего костра, лук наготове. Он больше доверял сейчас слуху, чем зрению, как и большинство охотящихся во мраке.

Они уходили всё дальше и дальше от харадской столицы. Но шли не вслепую и не просто так.

…По зарослям метались харадские охотники за беглецами, надрывались псы, над головами кружили обученные соколы.