Пытаться чем-то тут управлять просто глупо. Сам Зевс с его громами не был бы услышан в таком оглушающем грохоте, да хоть бы и был, что с того? Мы, увлекаемые незримым, но неодолимым водоворотом, все равно не сумели бы подчиниться ему. Так что тут говорить о каких-то земных видах власти?

Но (кстати, больше задницей, чем рассудком) я постепенно начинаю осознавать, что задачей чапающей впереди нас пехтуры является маскировка действий следующей за ней кавалерии. Враг не должен понять, движется ли наша конница, а если движется, то куда и зачем. Внизу продолжается коловращение неприятельских орд. Варвары явно намереваются покончить с окруженными маками, чтобы затем накинуться на приближающиеся подразделения и проделать то же самое с ними.

Сейчас мы находимся на полпути к дну долины и просто дуреем от несущейся снизу и все нарастающей какофонии битвы. Свист стрел, лязг оружия, рев тысяч глоток напрочь лишают нас слуха. Но зрение не подводит. Я вижу, как едущий впереди строя Стефан сближается с командиром наемников, рядом с которым держится знаменосец — юнец не старше пятнадцати лет. Стефан с фригийцем обмениваются парой фраз, и знаменосец высоко вскидывает вверх древко, на котором развевается длинный и узкий малиновый «змей».

Этот сигнал всем понятен без слов.

Следовать к стягу.

Двигаться лишь к нему и за ним.

Наемные конники, только что невозмутимо восседавшие на своих рослых красавцах, начинают их разворачивать, опять перестраиваясь в колонну. Мы повторяем маневр. Могучие скакуны подбираются, переходя с шага на рысь. Лошадки под нами делают то же самое, не дожидаясь наших команд. А когда фригийцы с каппадокийцами разгоняются до галопа, наш арьергард без малейшей заминки подверстывается к их аллюру.

— Дошло, Меченый? — ору я сквозь пелену летящего снега.

Он гогочет, указывая копьем на наемников.

— Делаем как они, вот и все!

Но прежде чем наша колонна уносится вправо, я краем глаза успеваю заметить закованных в металл всадников, неудержимой лавиной мчащихся вниз по противоположному ободу чаши под царской агемой и македонским штандартом со львом. Александр и «друзья». Дрожь земли входит в мою кобылку, пробивая ее от копыт и до холки.

Час настал.

Знаменитой скифской тактике — великому безостановочному кружению конных стрелков — может противостоять только одно — вбитая в это «колесо» «палка». Или, иными словами, боковой сильный удар, способный остановить нескончаемое вращение. Необходимо во что бы то ни стало разорвать круг степняков, прижать их к воде, к пропасти или к скальной громаде. Лишить подвижности, чтобы наша пехота или кавалерия могла сойтись с ними вплотную. Но кочевники знают свою слабину. А еще они знают Дикие Земли и выбирают для боя такие места, где поблизости нет ни реки, ни горы, ни каньона. Прижать их там не к чему, вот в чем загвоздка.

Собственно говоря, нам не к чему прижать их и сейчас, но Александр не желает с этим мириться.

Раз ситуация с удручающей регулярностью повторяется, значит, мы сами должны сыграть для врага роль преграды. Встать перед ним намертво со своими конями. Превратиться в реку, в гору, в обрыв. Вот, оказывается, какова наша сегодняшняя задача! На полном скаку отборные всадники Фригии и Каппадокии вымахивают из-за шеренг наступающих пехотинцев, охватывая двумя крыльями неутомимо вращающийся скифский жернов.

Неожиданно для себя вольные дети степей, привыкшие при малейшей угрозе рассеиваться и опять собираться, оказываются зажатыми между рядами пехоты и отрядами невесть откуда взявшейся кавалерии. Грозный круг стопорится и начинает вихлять, как колесо груженой арбы, налетевшее на неподатливый камень. Наш арьергард не отстает от наемников и в свой черед наскакивает на врага.

Мне, безусловно, было бы в высшей степени приятно здесь описать, как дрогнул под нашим ураганным напором противник и как я лично насадил на копье самого здоровенного и свирепого дикаря, но, увы, фригийцы с каппадокийцами сделали все, что надо, еще до того, как мы сунулись в бой. Наш клин шел в атаку примерно двенадцатым, и с неприятелем непосредственно сшиблись кавалеристы, скакавшие впереди.

Более, собственно, ничего от нас и не требовалось. Только ударить по Спитаменову «колесу» и по возможности повредить ему «обод», а заодно поломать пару «спиц».

Остальное вершат Александр и «друзья».

Наш царь ведет восемнадцать сотен тяжеловооруженных кавалеристов, успевших в ходе скачки разбиться на девять сияющих клиньев. Этот мчащийся галопом железный таран в считаные мгновения преодолевает оставшиеся две сотни локтей и наносит по стеснившемуся скоплению вражеских конников удар чудовищной силы. Все оказавшиеся на пути клиньев гибнут, оставшиеся в живых — уже не войско, а беспорядочная толпа.

Битва заканчивается так быстро, что это даже разочаровывает. Только что варвары истошно вопили, засыпая наших парней стрелами и дротиками, а миг спустя их уже поражают сариссы не скрывающих своей радости пехотинцев и пронизывают кавалерийские пики. Двенадцать сотен степняков полегло разом, прочие тысячами бросают оружие наземь. Сам Спитамен бежит с поля боя.

Нашему отряду остается лишь отлавливать оставшихся без седоков лошадей. Конские копыта так размолотили мерзлую почву, что дно долины кажется сплошной пашней, по которой прошелся не один плуг. Раненые животные и люди барахтаются в жидкой грязи, уцелевшие враги стоят, вскинув руки. В основном это согдийцы с бактрийцами. Их недавние союзники, саки и массагеты, для которых в войне важна первым делом пожива, воспользовавшись суматохой и ухудшающей видимость вьюгой, захватывают бесхозных животных, швыряют поперек седел женщин, наваливают на них все подвернувшееся под руку барахло и проскакивают в бреши между македонскими подразделениями, чтобы скрыться в бескрайних степях.

Куда ни глянь, всюду мыкаются одинокие лошади. Их очень много. Опьяненные победой маки с гиканьем и улюлюканьем носятся по раскисшему, уже превращенному в однородное месиво полю в надежде прибрать к рукам если не породистого боевого коня, то хотя бы низкорослую горную лошаденку, какая при надобности и поклажу потащит, и на торгах уйдет за хорошие деньги. Я тоже не собираюсь упустить такой случай и прилежно кручу головой. Вдруг круговерть конских морд, крупов и грив словно бы раздается, и в глаза мне бросается что-то белое и родное.

Снежинка!

Моя чудесная боевая кобылка, которой я лишился на Благоносной.

Да разве возможно на огромном поле, в пургу, среди великого множества беспорядочно мечущихся туда-сюда конских тел высмотреть и узнать одну-разъединственную лошадку? Кто в это поверит? Только истинные лошадники. Остальным же скажу, что я не приврал тут ни слова. Все происходит именно так. Я узнаю ее. Это она. Я свищу, что есть мочи. Снежинка стрижет ушами. В один миг я соскакиваю с седла, бегу, хлюпая сапогами, к ней и обхватываю за шею.

Она признает меня, она чует мой запах.

Переполняемый чувствами, я наглаживаю ей морду, хотя где-то в глубине души сознаю, что восторг этого обретения, возможно, призван лишь притупить острую боль пока мне неведомых, но невосполнимых утрат.