За ужином она выглядела потрясающе, даже сногсшибательно. Более того, я заметил, что ей нравится флиртовать. То бровь приподнимет, то хихикнет, прикрывшись салфеткой. А за беседой на софе в гостиной наши колени почти соприкоснулись, отчего я быстро перенесся мыслями вперед, воображая, что может произойти позже.

Манеры Кирстен – прикосновения к руке, долгие проникновенные взгляды – действуют настолько возбуждающе, что у меня закралось подозрение: а не принял ли я до встречи с ней какое-нибудь из своих «волшебных лекарств»? Да нет, я был чист. Но чары Кирстен оказались настолько действенными, что я почувствовал готовность пересмотреть свое мнение о ее выборе профессии и даже завязать с ней душещипательный разговор сродни тем, что она ведет со своими клиентами. Кирстен планирует переехать на пару лет в Лондон и открыть там свою консультацию на Харли-стрит. Я бы записался к ней на несколько приемов.

Шучу. Я уже вчера объяснил Э.: если бы сеансы психотерапии были настолько хороши, как она утверждает, мы бы не жили в таком большом доме, и вся многомиллиардная индустрия по производству и продаже антидепрессантов осталась бы не у дел.

– Как бы вы охарактеризовали свои отношения с женщинами, Мартин? – поинтересовалась Кирстен, предварив свой бесстыдный вопрос таким же странным, прерывистым вдохом, какой она делала перед тем, как заговорить, в беседе по скайпу с Э.

– Это очень личный вопрос.

– Привычка, простите. Давайте поговорим о погоде. Об этом ведь разговаривают ваши парни с девушками в Англии? Это намного интереснее.

– Мои родители покинули меня, когда мне было три года, – пробормотал я, отпивая большой глоток из своего бокала.

Не пойму, зачем я ей это сказал и почему я вообще с ней разговаривал. Быть может, это была своеобразная форма защиты нашего национального характера, доказывающая, что мы, англичане, можем обсуждать не только дождь, но и другие темы. Единственным человеком, которому я раньше говорил о родителях, была Э. И разговор о них зашел у нас с ней только раз – во время первого свидания, когда я пытался произвести на Э. благоприятное впечатление и поразить своей эмоциональной открытостью. (Ха!)

– Простите, мне жаль. Вас усыновили или взяли на попечение другие люди?

Я улыбнулся даже более насмешливо, чем следовало:

– Мои родители развелись и отослали меня к бабке с дедом.

– Вы рассказывали обо всем этом Эми?

– И она попросила вас разузнать у меня о них побольше, так?

– Вовсе нет, и вам не стоит говорить о родителях, если вам не хочется этого делать.

– Э. считает, что я слишком закрытый. Но я не уверен, что сейчас подходящее время и место для того, чтобы «раскрываться». Немного непрофессионально, не находите?

Мой внутренний голос убеждал меня встать, покинуть гостиную и пойти на кухню мыть посуду. Но я оставался на месте. В глубине души я всегда сознавал, что мне нужно кому-то выговориться. Так почему не этой хитрой Кирстен, на которой, судя по всему, остановила выбор моя женушка? Если бы еще мои мотивы были действительно чисты!

– Я надеялась, что буду общаться с вами доверительно, без всяких чванливых условностей, как настоящий друг семьи. Но вы правы. Это непрофессионально. Давайте оставим эту тему.

– Я думал, что Э. заменит мне мать. Вы об этом хотели сказать мне?

– Я не хочу вам ничего говорить, Мартин.

– А Э., наверное, искала во мне человека, способного заменить ей отца. Я на семь лет старше нее.

«Вот это да! А по вам не скажешь. Должно быть, это прогулки на велосипеде на вас так здорово влияют!» – сказала Кирстен, но только в моем воображении. А в реальности она озвучила очередной вопрос:

– Ваши родители не пытались связаться с вами потом?

– Я сам разыскал свою мать, когда уже был в Кембридже. Она попросила меня больше никогда не докучать ей своими звонками или визитами. А отец спился и умер через несколько лет после развода.

– А с бабушкой и дедушкой вы были близки?

– Дед был в плену в Японии. Он женился на бабке перед самой войной. Когда дед не вернулся, она решила, что он погиб, и закрутила роман с одним американцем тут, в Великобритании. Когда дед возвратился из плена, он так и не смог ей простить этого. И остаток жизни провел, наказывая ее и дочь – мою мать.

– А ее отцом был американец?

– Дед никогда не забывал об этом. И никому не давал забыть. Так и исходил злобой до самой смерти.

– А на вас он тоже злился?

– Он любил меня запирать в чулане под лестницей.

Сам не заметив как, я оказался в незнакомой для себя ситуации. Я даже Э. не рассказывал о чулане, который провонял воском для дерева на основе какого-то едкого растворителя и был таким маленьким, что мне приходилось сидеть в нем, поджав колени к груди (а я был высоким ребенком). Как же я боялся, что лестница рухнет на меня, когда дел штурмовал ее, чтобы попасть в свою спальню. С потолка чулана сыпалась пыль, и мне приходилось подавлять чихание. Потому что деда раздражал любой шум. Стоило мне чихнуть, и он вытаскивал меня и начинал бить деревянной щеткой. Один раз он продержал меня в чулане шестнадцать часов.

– Это преступно жестокое поведение, Мартин.

– Скажем так: мое присутствие в доме вызывало его недовольство. Возможно, плоды пленения. Мне страшно подумать, как обходились с дедом японцы во время войны. А бабка была слишком запугана, чтобы вмешиваться.

– Как же вы выжили?

– Я жил надеждой. – Мне не следовало говорить ей этого, но я не сдержался. – А надежда – великая вещь. – Я опять сделал паузу, обдумывая последствия тех слов, которые уже были готовы сорваться у меня с языка. – Был такой ученый по имени Курт Рихтер. Возможно, вы слышали о нем. Он провел массу новаторских исследований в 50 годы прошлого века, в том числе и связанные с биологическими часами.

– Мои часы тикают так громко, что я не сплю по ночам, – рассмеялась Кирстен.

Я посмотрел ей прямо в глаза:

– Но самое важное открытие Рихтера касается надежды; впоследствии его так и назвали – «эксперимент с надеждой». Рихтер поместил несколько диких крыс в контейнер с высокими стенками, наполненный циркулирующей водой, чтобы течение на поверхности воды мешало крысам удерживаться на плаву. И посмотрел, как долго они будут плавать, прежде чем умрут.

– Это чудовищно.

– Все крысы погибли в течение пятнадцати минут, утонув после короткой борьбы. А затем Рихтер провел такой же эксперимент со второй группой крыс. Когда его подопытные были уже на грани истощения, он вытащил их из воды – как бы спас – и дал им обсохнуть и отдохнуть несколько минут. А потом снова поместил в циркулирующую воду. На этот раз крысы плавали в контейнере шестьдесят часов. Шестьдесят! В 240 раз дольше, чем крысы из первой группы. У этих крыс была надежда – надежда на то, что их снова спасут. Вам это ни о чем не говорит? Они представляли себе конец мучений, и это помогало им держаться.