С улыбочкой подплыл ряженый Санчо, делая вид, что хочет согнуться в почтительном поклоне, но не делая этого:

– Добро пожаловать, господин, госпожа!

Он принял у нас верхнюю одежду, шарфы и головные уборы. Потом провел к столу в самой середине зала. Стол был заставлен стеклянными плошками с водой, в которых плавали белые свечки. Там нам не понравилось, и мы выбрали стол у окна. Он был расположен так, что можно было любоваться танцем снежинок в свете фонарей за окном и обозревать весь интерьер заведения. Мы заметили, что за столом в самом углу – впоследствии я часто сиживал там – в клубах табачного дыма сидит какой-то мужчина.

Я признал его по недостающему безымянному пальцу на правой руке. Признал и по крупному багровому носу. Это был Чэнь Би, когда-то талантливый и способный, а теперь – с плешью на макушке и всклокоченными волосами на затылке – походил прической чуть ли не на самого Сервантеса. Истощенное лицо, впалые щеки, почти выпавшие коренные зубы. Нос при этом, казалось, выдается еще больше. Краем рта он посасывал окурок сигареты, держа его тремя пальцами. В воздухе разносился странный запах начинающего гореть фильтра. Из больших ноздрей тянулись струйки дыма. Взгляд блуждающий, как у всех оставшихся без средств к существованию бедолаг. Я не смел смотреть на него, но кинуть на него взгляд так и подмывало. Вспомнив статую Сервантеса во дворике Пекинского университета, я тут же понял, почему Чэнь Би сидит здесь. В каком-то чудном одеянии, не халат и не куртка, шея обмотана куском белой ткани типа жатого ситца. Должно быть, рядом с ним мне попалась на глаза сабля, потому что я тут же заметил меч, поставленный наискосок в углу, потом стальную перчатку, и щит, и копье. Мне показалось, что у его ног должна быть грязная и тощая дворняга, и действительно, вот она, собака, грязная, но не такая уж и тощая. Говорят, у Сервантеса на правой руке тоже не хватало пальца. Но Сервантес не мог носить щит и копье; должно быть, это был Дон Кихот, а он лицом тоже походит на Сервантеса. Но в конце концов никто из нас не видел настоящего Сервантеса, тем более никто не видел никогда не существовавшего Дон Кихота. Так что в роли кого все же выступал Чэнь Би – Сервантеса или Дон Кихота – решать вам. Положение этого моего старого друга ввергает меня в глубокую печаль. Раньше я уже слышал о несчастьях, которые выпали на долю его красивых дочерей. Когда-то Чэнь Эр и Чэнь Мэй слыли первыми красотками во всем дунбэйском Гаоми. Происхождение Чэнь Би неизвестно, но иноплеменная кровь в нем точно присутствовала, и благодаря этому их лица были избавлены от плоскости и заметной упитанности, к ним нельзя было приложить описания лиц красавиц, какие встречаются в китайской классической поэзии и романах. Они были как верблюд среди овец, как журавль среди куриц. Родись они в богатой семье или среди знати, или хоть и в бедной семье и в глухомани, но им бы повезло и они встретили бы именитых людей, они вполне могли бы сразу прославиться, как говорится, легкими шагами взойти к облакам. Сестры вместе отправились на юг искать заработков на чужбине, да и чтобы встретить такую возможность. Я слышал, что они устроились работать на фабрику мягких игрушек в Дунли. Владел фабрикой иностранец, но не настоящий, а это все легко уладить. Сестры были такие очаровательные, такие смышленые, что среди тамошней роскоши, при желании заработать и наслаждаться благами жизни, нужно было поставить на кон свое тело, и все становилось возможным. Но они зарабатывали на жизнь, трудясь в цехе, вынося потогонную систему, кровавую эксплуатацию, и в конечном счете на том потрясшем всю страну жутком пожаре одна сгорела полностью, а другой ожогами обезобразило лицо. Младшая сестра избежала неминуемой гибели благодаря старшей, которая закрыла ее своим телом. Какая боль, какая скорбь, какая жалость! Это говорит о том, что они не опустились, эти славные девочки, прозрачные, как лед, и чистые, как яшма. Извините, сенсей, опять расчувствовался.

Вся жизнь Чэнь Би – трагедия, которой поистине нет равных. Мне кажется, нет никакой разницы между тем, как и где он представляет в этом трактирчике «Дон Кихот» почившую знаменитость или придуманного чудака, и швейцаром-карликом знаменитого пекинского дансинг-холла «Тяньтан» или привратником-великаном банного центра «Шуйляньдун» в Гуанчжоу. Ведь все они торгуют своим телом. У карлика это его малый рост, у великана – большой, а в случае Чэнь Би – его большой нос. И у всех у них положение незавидное.

В тот вечер, сенсей, я узнал Чэнь Би с первого взгляда, хотя не видел его почти двадцать лет. Но я мог бы узнать его хоть через сто лет, в совсем других краях. Думаю, одновременно и он узнал нас. На самом деле друзьям детства и не нужно видеть, они могут несомненно определить друг друга и на слух, и по вздоху, и по чиху.

Подойти к нему или нет? Или попросту пригласить поужинать с нами… Мы со Львенком не могли решить, как быть. По выражению лица, как бы не замечающему ничего вокруг, по тому, как он сидел, уставившись на голову оленя на стене, я понял, что и он не знает, подойти к нам или нет. В памяти одно за другим всплывали обстоятельства того вечера в день проводов бога домашнего очага, когда он пришел в наш дом с Чэнь Эр с требованием отдать ему Чэнь Мэй. Тогда он был крепкого телосложения, в негнущейся куртке из свиной кожи, и замахнулся ступкой, в которой толкут чеснок, чтобы бросить ее в котел, где варились пельмени нашей семьи. Он тяжело дышал, раздраженный и вспыльчивый, как разъяренный медведь. После этого мы его больше не видели. Думаю, когда мы вспоминали о прошлом, он тоже вспоминал об этом и вздыхал от тяжелых переживаний так же, как и мы. На самом деле никакой ненависти мы к нему не испытывали, к его несчастьям относились с глубоким сочувствием и сразу подойти к нему не могли в основном потому, что в одночасье было не решить, как нужно себя вести. Ведь, вне всякого сомнения, мы «замутили», как у нас здесь принято выражаться, живем получше, чем он. А тем, кто живет неплохо, вообще-то очень тяжело держать себя в должных рамках при встрече с друзьями, которые живут не так хорошо.

Сенсей, я курю, есть у меня такая вредная привычка. В Европе, Америке и у вас в Японии на курение наложены многочисленные ограничения, из-за которых курильщик чувствует себя вульгарным и невоспитанным. Но у нас здесь таких ограничений пока не видать. Я достал пачку, вытащил сигарету, чиркнул спичкой и закурил. Мне нравится запах селитры, расходящийся вокруг, когда зажигаешь спичку. В тот день, сенсей, я курил «Золотой терем», известная местная марка, довольно дорогие. Говорят, двести юаней пачка, то есть десять юаней сигарета. Один цзинь пшеницы продают всего за восемь цзяо, то есть двенадцать с половиной цзиней можно поменять на одну сигарету «Золотой терем». Из двенадцати с половиной цзиней пшеницы можно испечь пятнадцать цзиней хлеба, обеспечить потребности одного человека дней на десять, а сигаретой «Золотой терем» затянулся несколько раз – и всё. Упаковка у этих сигарет воистину роскошная, вызывает у меня ассоциации с храмом Кинкакудзи у вас в Киото, уж не знаю, не этот ли храм вдохновил дизайнера этих сигарет. Знаю лишь, что мой отец с глубоким отвращением узнал, что я курю эти сигареты, но бросил лишь одну холодную фразу: «Скверное это дело!». Я тут же стал объяснять, что я не сам покупал их, что это мне подарили. Но отец отреагировал с еще большим презрением: «Тем более скверное дело». Я очень сожалел, что сказал ему, сколько они стоят, это выявило, насколько я неглубок и тщеславен. По сути дела, нет никакой разницы между мной и этими нуворишами, что кичатся знаменитыми брендами и молодыми женами. Но не могу же я выбросить такие дорогие сигареты лишь оттого, что отец раскритиковал меня. Ну выброшу я их, не получится ли, что к скверному делу прибавится еще одно? Зажженная сигарета добавила особого, пьянящего аромата. Тело Чэнь Би потеряло устойчивость, он звонко чихнул несколько раз подряд, его взгляд тоже стал понемногу перемещаться от головы оленя, сначала нерешительный, робкий, колеблющийся, а потом, сочетая поток самых разных чувств – и жадность, и страстную устремленность, даже в какой-то степени озлобленность, – устремился в нашу сторону.