— Вашей жены?! Письмо было написано вашей рукой.

— Да, но я лишь раболепно записал выражения, под которыми мне было стыдно поставить свою подпись. Авторство принадлежит ей одной — ее изящный слог, ее любезность, тонкость мысли. Но что я мог поделать! Я записал ее слова и расстался с последней памятью о Марианне. Три ее записки — к несчастью, они лежали у меня в бумажнике, иначе я бы не признал их существование и хранил до конца своих дней — все их мне пришлось отдать, и нельзя было даже поцеловать их на прощанье. И локон волос, который я тоже всегда носил с собой и который нашла моя будущая госпожа, обыскав меня с самой ядовитой нежностью, — у меня отняли все, что о ней напоминало.

Они наконец закончили расставлять ловушки и стояли у штурвала, вглядываясь во тьму ночного моря. Месье Пьер покачивал головой, как будто помнил все, что произошло, и сочувствовал любимому хозяину.

— Я ценю вашу помощь в расставлении ловушек, мистер Уиллоби, но вы не правы и поступаете дурно, — сказала Элинор, хотя ее голос против воли выдавал сочувствие. — Вам не подобает так говорить ни о миссис Уиллоби, ни о моей сестре. Вы сделали свой выбор. Его никто вам не навязывал. Ваша жена достойна по меньшей мере вашей вежливости и вашего уважения. Должно быть, она к вам привязана, иначе не вышла бы за вас замуж. Обращаться с ней так нелюбезно, говорить о ней с такой неприязнью не поможет искупить вашей вины перед Марианной… и вряд ли облегчит вашу совесть.

— Не напоминайте мне о жене, — тяжело вздохнул он. — Она не заслуживает вашего сострадания. Когда мы готовились к свадьбе, ей было прекрасно известно, что я ничего к ней не чувствую. Но все же мы поженились и отправились в Комбе-Магна за супружеским счастьем, а потом вернулись на Подводную Станцию Бета за развлечениями и развлекались, пока она не была разрушена. Ну что, мисс Дэшвуд, теперь я пробудил в вас жалость? Или все мои слова были напрасны? Считаете ли вы меня меньшим негодяем, чем прежде? Сумел ли я вручить вам пожелтевшую карту, по которой вы найдете в вашем сердце прощение?

— Да, вы оказались не столь распущенным, как я полагала. Вы доказали, что ваше сердце не так жестоко, гораздо менее, чем можно было подумать. И все же… я не могу представить… что может быть хуже того горя, что вы причинили.

— Расскажете ли вы сестре, когда она оправится, то, что я рассказал вам сейчас? Расскажите ей о моем горе и раскаянии, о том, что мое сердце никогда не отворачивалось от нее, и — прошу вас! — о том, что сейчас она дороже мне, чем прежде.

— Я расскажу ей все, что необходимо. Но вы не объяснили ни почему вы явились сюда, ни как узнали о ее болезни.

— Я столкнулся с сэром Джоном Мидлтоном в рыболовных угодьях Темзы, и впервые за эти два месяца он, узнав меня, заговорил со мной. Его доброе, честное, глупое сердце было переполнено негодованием и сочувствием к вашей сестре, и он не устоял перед соблазном сообщить мне то, что, по его мнению, должно было повергнуть меня в пучину отчаяния, хотя, возможно, он и не считал меня на это способным. Поэтому он прямо объявил мне, что Марианна Дэшвуд умирает от малярии, желтой лихорадки — и я готов поклясться, что он упомянул и волчанку, но раз вы говорите, что нет, тем лучше! — на борту «Кливленда», и что письмо, которое он накануне утром получил от миссис Дженнингс, сообщало, что надежды почти нет, и что Палмеры покинули корабль, боясь заразиться, и так далее. Как ужасно я себя почувствовал! Не раздумывая ни минуты, сегодня в восемь утра я сел в каяк. Теперь вам все известно.

Он протянул ей руку. Не подать своей Элинор не могла, и он пожал ее с большим уважением.

— Вы и в самом деле думаете обо мне лучше, чем прежде? — спросил он, опершись о штурвал, будто бы и позабыв, что собрался уходить.

Элинор заверила его, что так и есть, что она простила его, жалеет и желает всего самого доброго и даже будет рада узнать, что он счастлив, и присовокупила несколько осторожных советов о том, как этого было бы проще всего достигнуть. Ответ его не слишком ее обнадежил.

— Что до этого, придется мне жить как получится. Семейное счастье мне недоступно. Однако если мне дозволено думать, что вы и ваша семья сочувствуете мне и моей судьбе, это может стать… поможет переменить… по крайней мере, мне будет ради чего жить. Марианна, конечно, навеки для меня потеряна. Даже если по какой-то счастливой случайности я снова окажусь свободен… даже если София столкнется с гигантским осьминогом, когда меня, к примеру, не будет рядом…

Элинор с возмущением перебила его:

— Я вижу, гигантские осьминоги — неизменные участники ваших приключений, мистер Уиллоби.

С пристыженным видом Уиллоби достал из кармана длинную тонкую трубочку, на одном конце которой была схематично нарисована восьмиконечная фигурка.

— Что это?!

— Осьминожий манок, — лукаво объяснил он, — привлекающий их внимание в любую погоду и в любых водах. Я давно понял, что спасение из объятий гигантской восьминогой твари… пробуждает в женщине… определенную приязнь…

Элинор покачала головой, не зная, какими словами выразить свое неодобрение подобного инструмента, и убрала манок в карман.

— Ну что ж, — продолжал он, — простимся снова. Я уеду и буду жить в страхе перед одним лишь событием.

— О чем вы говорите?

— О замужестве вашей сестры.

— Вы неправы. Это ничего не изменит, вы уже потеряли ее безвозвратно.

— Да, но тогда ее обретет другой. И если этим другим окажется тот самый человек, мысль о котором невыносима мне более прочих… но не буду продолжать и лишать себя вашего снисхождения, показывая, что я не способен простить и тех, перед кем виновен более всего. Прощайте. Благослови вас бог. И… вот еще что…

Не говоря больше ни слова, Уиллоби достал из ботинка острый кортик и вложил его в ладонь Элинор. Затем он наконец спустился вместе с ковыляющим за ним Месье Пьером по сходням, прыгнул в свой каяк и уплыл прочь.

Баржа покачивалась на волнах, Элинор покачивалась вместе с ней, размышляя о том непоправимом вреде, какой слишком ранняя независимость и следующая из нее привычка к безделью, распущенности и роскоши причинили Уиллоби, его душе, его характеру и счастью. Свет сделал его тщеславным мотом, что, в свою очередь, породило в нем бессердечие и эгоизм. От подобных рассуждений ее отвлек душераздирающий звук — протяжный, резкий визг, — который она не могла опознать, пока не посмотрела в подзорную трубу. С тех пор она так и не смогла забыть, как кричит умирающий орангутанг, пронзенный саблей.

Сбылись все-таки ее страхи: «Веселая убийца», хлопая в свете луны шестью черными флагами, стремительно приближалась к «Кливленду» и уже находилась от него не далее чем в сотне ярдов. Еще ближе была шлюпка с двумя суровыми разбойниками на веслах, которую послали вперед, — это они перехватили каяк Уиллоби. Элинор видела, как обмякшего орангутанга швырнули в воду, будто тряпичную куклу, как Уиллоби спасся и отчаянно плывет к берегу. Снова наставив подзорную трубу на корабль, на его носу она разглядела и причину этой новой ужасной напасти, которая их постигла, — самого Страшную Бороду.