— Всю ночь после этого объяснения — я должен был отплыть наутро — я терзался, не зная, как поступить. Борьба с собой была тяжкой, но длилась, увы, недолго. Мои чувства к Марианне, моя уверенность в ее взаимности — всего этого было мало пред лицом того трепета, в какой меня повергала мысль о бедности. У меня были причины полагать, что моя нынешняя жена не ответит мне отказом, если я сделаю ей предложение, и я убедил себя, что никакого иного благоразумного выхода мне не остается. С этим решением я отправился к Марианне, увидел ее в горе и покинул ее в горе, надеясь никогда больше с ней не свидеться.

— Зачем же вы пришли? — спросила Элинор. — Письма было бы вполне достаточно. Какую цель преследовал ваш визит?

— Его требовала моя гордость. Покинуть архипелаг таким образом, чтобы вы или прочие соседи хотя бы заподозрили, что произошло между мной и миссис Смит, было бы совершенно невыносимо, и поэтому я решил нанести в ваш домик последний визит. Встреча с вашей милой сестрой была ужасна, хуже того, я застал ее одну. Вы все уехали, я не знаю куда. А ведь только накануне вечером я оставил ее в полной, нерушимой уверенности, что поступлю как должно! Всего лишь через несколько часов она была бы связана со мной навеки… я помню, в каком упоении, с какой радостью я греб к острову Алленгем, как доволен я был собой, какой любви исполнен ко всем людям! Но во время нашего последнего дружеского разговора меня так угнетало чувство вины, что я едва находил в себе силы притворяться. Ее печаль, ее разочарование, неизбывное горе, когда я сказал, что немедленно должен покинуть Девоншир, — мне никогда этого не забыть. Боже мой! Каким я был бессердечным мерзавцем! Я спрятал лицо за решеткой водолазного шлема! Я не мог смотреть ей в глаза!

Некоторое время они молчали. О борт ударила приливная волна, и баржа вновь заскрипела.

— Что ж, сэр, — сказала Элинор, которой, как ни жалела она Уиллоби, все больше не терпелось, чтобы он ушел, — это все? Если так, то прошу вас меня извинить, но я должна вернуться на палубу к моей подзорной трубе, я охраняю дом от Страшной Бороды.

— Боже мой! От самого Страшной Бороды!

Услышав имя знаменитого пирата, Уиллоби немедленно вскочил; казалось, что в голове его прояснилось, и он стал весь внимание.

— Мисс Дэшвуд, вы можете думать что угодно обо мне, о моем распутстве и о том, как я обошелся с вами и вашей семьей… но я всю свою жизнь провел в поисках сокровищ и немало знаю о пиратах. Идемте, подготовим баржу.

Уиллоби бросился через веранду на палубу. Выяснив у Элинор, где хранятся гамаки, он развесил их над каждым люком, превратив в отличные ловушки.

— То ужасное письмо, — поинтересовался он, когда они спустились в трюм, где он облил маслом дверь, ведущую на склад, чтобы ее можно было поджечь и превратить в стену огня, — она показала его вам?

— Да, я видела все письма.

— Когда я получил первую весточку, она причинила мне невыразимую боль. Каждая строчка, каждое слово в ней, если прибегнуть к избитой метафоре, которую, будь она здесь, их милая сочинительница запретила бы мне, ранили меня, как кинжалом в сердце. Ведь ее вкусы, ее суждения до того хорошо изучены мною, что, кажется, стали мне ближе моих собственных!

Сердце Элинор, испытавшее за время этой удивительной беседы немало разнообразных чувств, снова смягчилось, но она сочла своим долгом указать на неуместность его последних слов:

— Мистер Уиллоби, это уже чересчур. Помните, что теперь вы женаты. Говорите лишь о том, что ваша совесть полагает необходимым сообщить мне. — Выговаривая ему, она настойчиво пинала носком туфли доску, которую Уиллоби освободил от креплений, — наступив на нее тяжелым сапогом, пират непременно споткнется и с грохотом рухнет на квартердек.

— Записка Марианны, заверившая меня в том, что я дорог ей, как прежде, снова пробудила мое раскаяние. Пробудила, потому что время, проведенное на Подводной Станции, и тамошние увеселения усыпили его, и я превратился в закоренелого негодяя, вообразил, что Марианна мне безразлична и что и сама она давно обо мне позабыла. Я твердил про себя, что наша связь была лишь мимолетным увлечением, пожимал плечами в подтверждение тому, а малейшие угрызения совести подавлял, то и дело повторяя себе: «Как я буду рад узнать, что она удачно вышла замуж!» Но эта записка все расставила по местам. Я сразу понял, что Марианна мне милее всех женщин на свете и обошелся я с ней с отвратительной жестокостью. Но между мною и мисс Грей все было уже решено. Пойти на попятный было невозможно. Мне оставалось лишь избегать вас. Я не ответил Марианне, надеясь, что больше она писать не станет, и какое-то время думал даже не показываться на Беркли-канале. Но в конце концов, рассудив, что будет лучше изобразить равнодушного знакомого, однажды утром я дождался, пока вы все ушли из отсека, и оставил свою ракушку.

— Дождались, пока мы ушли!

— Именно так. Вы удивитесь, если узнаете, как часто я следил за вами, как часто рисковал случайной встречей. Не раз я заходил в какую-нибудь лавочку, когда мимо проплывала ваша гондола. Ведь я жил на Бонд-канале, и ни дня не проходило, чтобы я не видел кого-нибудь из вас; лишь мое безмерное желание не попадаться вам на глаза было причиной тому, что мы не встретились много раньше. Я тщательно избегал Мидлтонов и всех, кто мог оказаться среди наших общих знакомых. Если вы способны пожалеть меня, пожалейте меня, каким я был тогда. Сердце мое было полно Марианной, но я должен был играть счастливого жениха другой! Сам не знаю, как пережил те три-четыре недели. И наконец, когда неизбежная встреча состоялась, мне не надо рассказывать, каким джентльменом я себя показал! Какой пыткой стал для меня тот вечер! Мало того, что дикие омары вырвались в зал и насмерть искромсали полдюжины человек, и горе мне, что я не оказался в их числе! С одной стороны Марианна, прекрасная, как ангел, называет меня Уиллоби таким голосом!.. Боже! Протягивает мне руку, просит моей защиты от чудовищ, требует объяснений, смотрит на меня таким нежным, таким чарующим взглядом! И тут же София, ревнивая, как дьявол, в такой же опасности перед лицом адских членистоногих! Что за вечер! Я бежал от вас так быстро, как мог, но не раньше, чем увидел милое лицо Марианны белым как смерть. Такой я видел ее в последний раз, такой я ее запомнил! Какое это было страшное зрелище! Самое страшное из всего, что я видел в тот вечер! И все же, когда я сегодня думал, что она умирает… от малярии, желтой лихорадки и волчанки…

— Нет, не от волчанки.

— Правда? Какая прекрасная новость!

— Но ваше письмо, мистер Уиллоби, ваше собственное письмо, неужели вам нечего о нем сказать?

— Нет-нет, напротив! Наутро, после нападения омаров на Гидра-Зед, ваша сестра написала мне снова. Вы читали ее письмо. Я завтракал у Эллисонов, и послание доставили мне из дома. София заметила его раньше, чем я, и добротность бумаги, и то, как она была сложена, и почерк — все пробудило в ней подозрение. До нее доходили слухи о том, что в Девоншире я за кем-то ухаживал, а происшествие в Гидра-Зед дало ей понять, о ком шла речь, и вконец распалило ее ревность. С игривостью, столь пленительной в любимой женщине, она тут же распечатала письмо и прочитала его. За свою бесцеремонность ей пришлось дорого заплатить. Письмо жестоко ее ранило. С этим я бы смирился, но ее гнев, ее злобу — их я должен был умиротворить. Проще говоря, как вам нравится слог моей жены?