Не только наркомы и пехотинцы, добавим мы, но также главные геологи, начальники северстроевских управлений, простые шурфовщики и промывальщики. Как морской транспорт доставлял на Чукотку, отрезанную от Большой земли, необходимые грузы и продовольствие, так и Чинков ретранслировал своим подчинённым ту самую «имперскую волю», усиливая её личной харизмой.

В том, что именно такова персонажная функция Чинкова, сомнений нет. Однако говорить, что она идеально синхронизирована с другими элементами романной конструкции, увы, не приходится. Жизненная философия, усвоенная Чинковым, неизбежно оборачивается постоянным отрицанием и нейтрализацией достигнутых им успехов. Основной постулат этой философии Чинков формулирует в диалоге с Сидорчуком. «Самовлюблённый ты человек, товарищ Чинков. Пуп земли», – говорит ему Сидорчук. На что Чинков отвечает: «Я пуп Территории. В этом и есть моя сила. Меня отец так воспитал. Всегда стремиться на мостик, если ты даже трюмный матрос. Но стремиться за счёт своей силы. Гордый был у меня старик. Военно-морская школа».

Чинков, излагающий Сидорчуку своё жизненное кредо, безусловно искренен. Но если рассматривать его поступки через призму постоянного «стремления на мостик», то возникает некоторое противоречие: Чинков при всех его талантах и способностях всегда занимает место, условно говоря, «трюмного матроса». Для Монголова, Апрятина, Баклакова и других северстроевцев Посёлка он – капитан, возвышающийся над всеми на своём мостике. Однако для Робыкина, например, он всего-навсего «трюмный матрос», но только с непомерными амбициями и желанием подстрекать команду к бунту и полному захвату корабля. Если бы Чинков действительно следовал заветам отца, он бы никогда не останавливался на ранее достигнутой ступеньке карьерной лестницы: поднявшись вверх на один шаг, он бы уже спустя мгновение ощущал себя «трюмным матросом», испытывающим потребность подняться на очередной капитанский мостик. Перефразируя известное пушкинское стихотворение «К портрету Чаадаева», можно сказать, что в Риме Чинков был бы Брут, в Афинах Периклес, а в Посёлке он лишь главный инженер местного управления Северстроя.

Каким бы могущественным и харизматичным ни был Чинков, за ним всегда будет маячить призрак иной, более значительной силы – Государства. Подчеркнём: не советского, не государства рабочих и крестьян, а Государства как такового, не связанного какими-либо отношениями с Коммунистической партией. Утверждать это позволяет полное отсутствие в «Территории» типичных для советского производственного романа дифирамбов по адресу партийных чиновников: мудрых секретарей обкомов, честных руководителей низовых ячеек, всепроникающих своим быстрым разумом замполитов и проч. Единственным исключением, да и то частичным, является экскурс о Марке Пугине – основателе Посёлка. Но и в этом биографическом отступлении тема ВКП(б) и её волшебных излучений, вызывающих пассионарные мутации в живых организмах, напрямую не присутствует. Куваев только мимоходом замечает, что Пугин «единолично олицетворял советскую, партийную и прочую власть для севера Территории». Говоря же о той миссии, с которой Пугин, этот «специалист по национальному вопросу», сильно «напоминающий бородатого простодушного гнома в шинели», прибыл на Чукотский полуостров, Куваев полностью избегает лозунгов коммунистической выделки. Пугин, по его словам, стремился к «скорейшему и немедленному приобщению пастухов и морских охотников к европейской культуре и общему ритму страны». Легко догадаться, что такие же задачи могли быть поставлены и перед царским чиновником, и перед эмиссаром Временного правительства.

Возвращаясь к вопросу о том, какая таинственная сила скрывалась для Чинкова, да и для Куваева за словом «государство», имеет смысл обратиться к более авторитетным философским трактовкам данного понятия, чем те, которые в эпоху Северстроя (Дальстроя) можно было получить от лекторов Всесоюзного общества «Знание» и преподавателей Высшей партийной школы. О глубоком интересе Куваева к русской и зарубежной классической философии мы уже писали, а Чинков имел в своём распоряжении «библиотеку известного философа-идеалиста, эмигрировавшего в конце двадцатых годов», которую тщательно штудировал. Так вот, Государство для Чинкова – это не инструмент диктатуры пролетариата, не Верховный Совет СССР и не Политбюро ЦК КПСС, а нечто совершенно гегелевское, относящееся к сфере саморазвёртывания Абсолютного Духа. Чинков наверняка бы вполне благосклонно отнёсся к следующим определениям из «Философии права» Гегеля: «Государство само по себе есть нравственное целое, осуществление свободы, осуществление же свободы есть абсолютная цель разума. Государство есть дух, стоящий в мире и реализующийся в нём сознательно, между тем как в природе он получает действительность лишь как иной, чем он, как спящий дух. Существование государства, это – шествие бога в мире; его основанием служит сила разума, осуществляющего себя как волю. При мысли о государстве нужно иметь в виду не особенные государства, особенные учреждения, а скорее идею самое по себе, этого действительного бога» (возможно, слово «бог» вызвало бы у Чинкова ироническую усмешку, но человек, носящий кличку Будда, несомненно, нашёл бы к нему политкорректный синоним, устроивший бы даже контролирующие партийные органы).

Такое отношение к государству, пусть и «перекодированное» с языка гегелевской философии на речь циркуляров Северстроя, многое объясняет в самоотречении «богов» Территории, среди которых занимает своё место и Чинков. Кефиру, Седому и ещё не подвергнувшемуся сакрализации Баклакову эти открывшие золото Реки люди действительно представляются богами, но для холодного надличностного разума, «осуществляющего себя как волю», они «просто старые ездовые псы, которые тянут нарту валюты для государства». Чинков настолько озабочен тем, что существует риск принести на алтарь государства недостаточно богатую жертву, что вопрошает Сидорчука, имеющего возможность регулировать размер северстроевских жертвоприношений, в том числе и человеческих: «Простит ли тебе государство, что ты не использовал нас до конца?» Бесконечные «мозоли и пот работяг под кличками и без них», любые лишения и трудности, претерпеваемые обитателями Территории, оправдываются только тем, что «государство получило новый источник золота».

Алексей Фёдорович Лосев писал, что в эпоху античности «судьба есть первообраз для богов, а боги – подражание судьбе». Заменив в этой формуле слово «судьба» словом «государство», мы получим тезис, адекватно описывающий положение дел в мироустройстве Территории: «Государство есть первообраз для богов, а боги – подражание государству». Следовательно, могущество Чинкова и прочих богов Территории не абсолютно, так как ограничено безразличным к отдельному человеку государством. Развивая намеченную параллель, можно сказать, что Баклаков – это Геракл, которому ещё предстоит войти в сонм богов, преодолев все положенные испытания, Чинков – его отец Зевс, а Сидорчук и остальные первооткрыватели Территории – титаны и Крониды, которые вот-вот расстанутся со своей властью. Что касается государства, то оно функционирует в романе Куваева как персонификация Судьбы, повелевающей всеми: и простыми смертными, и любыми богами (так же обстояло дело и в древнегреческой мифологии, где насельники Олимпа были вынуждены подчиняться воле различных олицетворений Судьбы, наподобие Ананке, мойр и т. п.).