— Идем, — сухо сказал он.

Прощание было холодным. Только Старик и Басергор-Крагдоб пожали друг другу руки без какой-либо враждебности или неприязни, зато с явным взаимным уважением.

Они преодолевали милю за милей, и не происходило ровным счетом ничего. Не хлынул прославленный ядовитый дождь; они не провалились в живой песок; на них не напали чудовищные обитатели края… Как Байлей, так и Каренира ожидали совсем иного. Ведь они находились в Дурном краю.

Но кругом царило полное спокойствие.

Голая, выжженная солнцем равнина тянулась, насколько хватало взгляда. Безымянный край…

Приграничные туманы, о которых говорила Каренира, давно остались позади. Они провели две ночи под открытым небом, на котором не было ни облачка, а утром шли дальше. Впереди шагал Старик. Вел он их столь уверенно, что Байлей даже не спрашивал, знает ли он, где искать Бруля-посланника.

Переход от громбелардского дождя к жаре и зною был столь внезапным, что Байлей не скоро сумел к этой перемене привыкнуть. Он все еще машинально тянулся рукой к плечу, чтобы поправить плащ, которого не было; то и дело поглядывал на небо в поисках туч — и каждый раз удивленно тряс головой. Подобным образом вела себя и Каренира. Он видел, что и она боится края и не доверяет его спокойствию. Один Старик шел вперед так, словно ничто его не волновало. Говорил он столь же мало, как и в Тяжелых горах; они давно уже привыкли к его молчанию, но здесь, в краю, воспринимали его как нечто новое. В Тяжелых горах молчал старый человек. Здесь — мудрец Шерни. Посланник.

Великий Дорлан, Дорлан-посланник. Так назвал Старика король гор, а до этого — Охотница. Когда-то Байлей слышал очень похожее имя. Может быть, то же самое? Но мудрецы Шерни казались ему едва ли не сказочными персонажами. Они понимали законы, правившие висевшей над миром могущественной силой, понимали настолько, что становились как бы ее частью. Она принимала их, делая своими посланниками в мире…

Но посланником был и Бруль…

Байлей попытался собрать вместе все то, что узнал от Старика, когда Охотница побежала сражаться со стервятником; ему хотелось добавить сюда и то, что он узнал от нее самой… Но ничего не получалось. Он совершенно иначе представлял себе мудреца Шерни. Уж в любом случае не как вечно молчащего и задумчивого старичка в простой мантии, под которой звенела стальная кольчуга и скалило зубы острие полумеча… Он слышал, будто эти люди умеют черпать силы прямо из Полос, используя ее по своему желанию. Старик же, несмотря на то что был мудр и для своих лет весьма силен и подвижен, наверняка никакой исключительной силой не обладал. Он не собирался помогать Каренире, которую называл дочерью, когда она побежала драться не на жизнь, а на смерть с крылатым чудовищем. Потом их едва не прикончили разбойники — а ведь они могли убить всех. Если даже какие-то правила запрещали мудрецам Шерни использовать свое могущество по малозначительным поводам, то смертельная угроза таковым отнюдь не являлась. Человек же, которого называли Великим Дорланом, размахивал пиратским полумечом, защищая свою жизнь. И каждое утро совершал смешные подскоки и приседания, вероятно, на случай, если ему придется с кем-то бороться.

Байлей вспомнил слова Старика, обращенные к королю гор: «Посланник давно умер…» Конечно, он не был дураком и отдавал себе отчет в том, что их не следует воспринимать буквально. Но что на самом деле скрывалось в этой фразе? Что Старик на самом деле был когда-то посланником, но потом перестал? Он сам рассказывал о том, как дал Каренире глаза другого человека, а она подтвердила его слова. Подобное было не под силу обычному смертному. Но что случилось потом?

И откуда он, Байлей, мог знать это имя — Великий Дорлан? От Гольда? А может, слышал еще раньше, в Дартане или Армекте? Точно он не мог вспомнить.

Он оглянулся на Карениру, но не стал ни о чем спрашивать. Их взгляды встретились — угрюмые и даже слегка враждебные. С той памятной ночи, когда большой кот указал троим людям на их место, армектанка все время молчала, то ли от обиды, то ли от безнадежности. Порой он испытывал непреодолимое желание обнять девушку, прижать к себе, целовать заживающую рану над широкой густой бровью, касаться пальцами и губами ее маленького рта и подбородка, ласкать… Он не мог, не имел права — хотя Рбит был прав. Он любил ее.

Но у него была жена. Илара.

Он ощущал к ней неприязнь, она уже почти не была для него человеком, скорее горьким воспоминанием и вместе с тем, увы, обязанностью, которую он должен был исполнить. Он не мог себе представить, какой окажется их встреча. Байлей ощущал странную уверенность, что своего добьется и ее найдет. Неизвестно от чего зловещий Бруль-посланник казался ему нив чем не виноватым; Илару же нужно было просто откуда-то забрать. Возможность неудачи он не принимал во внимание, он вообще не мог представить, что нечто может встать у него на пути. Это было бы глупо, слишком глупо. Глупо, как… смерть какого-нибудь знаменитого рубаки, которому выстрелили из лука в спину.

Но он тут же понял, что не менее глупым и даже попросту бесчестным было пользоваться помощью женщины, которую он любил и которую потом должен был оставить ради другой, как только осуществятся все его планы.

Погруженный в мрачные размышления, он шагал вперед, не нарушая всеобщего молчания. Внезапно ему показалось, будто он слышит отдаленное пение… Возможно, он слышал его уже давно — сперва очень тихое, потом все громче. Остановившись, он быстро огляделся вокруг. Пение звучало как хор сильных мужских голосов… но, возможно, это было вовсе не пение, а лишь очень далекий шум океана… Наклонив голову, Байлей пытался понять, что же он слышит на самом деле.

Каренира тоже остановилась. Байлей услышал приглушенный, словно доносившийся с большого расстояния, обеспокоенный голос Старика:

— Что слышите? Быстро!

— Грозу… — ответила Каренира. — Гроза над Великими равнинами…

— А ты, мой мальчик? Что слышишь?

Байлей хотел ответить — и не смог. Каренира тряхнула его за плечо. Он хотел успокоить ее жестом, но оказалось, что он не в состоянии даже пошевелиться. Старик поспешно подошел и заглянул ему в глаза.

— Ударь его! — приказал он. — Слышишь? Ударь его, немедленно!

Она с испугом посмотрела на него, не понимая, чего он хочет. Старик не стал ждать, сам отвесил остолбеневшему Байлею могучую пощечину, потом другую. Голова дартанца бессильно дернулась; в широко раскрытых глазах застыло бессмысленное выражение. Каренира тоже шлепнула его по щеке. Старик взорвался.

— А это еще что? Ударь его как следует! — крикнул он, хватая дартанца за руку и силой таща за собой. — Ты уже три дня мечтаешь, как бы ему врезать, а когда подворачивается случай… Ему должно быть больно!

Идя рядом, она размахнулась и хлестнула так, что Байлей застонал и неловким движением приложил руку к щеке.

— Очень хорошо, прекрасно! Ты слышишь меня, мой мальчик?

Он попытался было ответить, но лишь кивнул.