Прямые последствия революции вне Франции оказались многочисленными и разнообразными. Чтобы сдержать революционные войска, Австрия и Пруссия объявили войну Франции в апреле 1792 г.; вскоре в конфликт оказалась втянута и Великобритания. Экстремизм, насилие и несправедливость эпохи Террора заставили сочувствующих-реформаторов из этих стран отступить на несколько шагов. Организациям вроде Лондонского корреспондентского общества, члены которого хотели распространить политическое представительство на рабочий класс, пришлось смириться с тем, что подобная филантропия преждевременна. Осуждение революции в популярной книге Эдмунда Берка «Размышления о Французской революции» (1790) и резкое возражение Томаса Пейна в еще более популярной книге «Права человека» (1791) показывают нам, насколько же разнились тогдашние мнения. Когда стало ясно, что Французская революция ничего не сделала для прав женщин, Мэри Уолстонкрафт выпустила книгу «В защиту прав женщин» (1792), подбросив новых дров в огонь дебатов о положении женщин в обществе. Таким образом, Французская революция стала лишь началом самого радикального перегиба в нашем графике равенства. Тем не менее как и многие другие явления, описанные в этой книге, она показала путь вперед и открыла людям глаза на возможные варианты. Если бы не было Французской революции, европейские мыслители в следующем столетии вряд ли подошли бы к вопросу социальных реформ с точки зрения равноценности отдельных людей для общества, а политическое равенство не стало бы моральной позицией по умолчанию в западном мире.

Если бы вы посмотрели на Европу 1800 г. с высоты птичьего полета, ваш острый взор вряд ли заметил бы особенно большие изменения по сравнению с 1200 г. Города были бы больше, самих городов тоже было бы больше, но в целом пейзаж по-прежнему оставался сельским. Даже если бы вы сосредоточились только на Англии, то почти не заметили бы изобилия заводов и фабрик. Может быть, ваше внимание привлекли бы серебряные нити каналов, отдельно стоящая фабрика или шахта. Но самой заметной переменой осталось бы огораживание подавляющего большинства страны. Английский пейзаж больше не был пестрым лоскутным одеялом из больших полей, состоящих из отдельных полосок земли, которые возделывают арендаторы. Доминировать стала современная схема с маленькими огороженными участками. Но не стоит обязательно ждать, что величайшие изменения оставят очевидные физические следы. Подобно полетам XVIII в., некоторые великие явления в первую очередь отразились не на земле, а на человеческом воображении.

Впрочем, несмотря на все вышесказанное, о полях тоже стоит помнить, потому что они отражают собой запасы еды и, соответственно, «самую большую трудность, с которой приходилось сталкиваться нашим предкам». Зайдя далеко в борьбе с этой трудностью, XVIII в. полностью преобразил отношения между человечеством, окружающей средой и Богом. Со времен Средневековья люди строго контролировали нравственное поведение соседей, искренне веря, что аморальность в обществе приведет к коллективному наказанию от Бога – например, к неурожаю. Таким образом, если члены общины сквозь пальцы смотрят на прегрешения соседей, они тоже виновны в грехе и заслуживают наказания. Однако после того, как запасы еды увеличились, и после 1710 г. люди стали голодать гораздо меньше, эти страхи и сопровождавшее их морализаторство отошли на второй план. В это же самое время благодаря улучшившемуся пониманию взаимоотношений между человеком и окружающей средой люди стали отделять веру в Бога от причин беды. Когда в 1780-х гг. во Франции снова случился дефицит еды, люди уже винили в этом сограждан, а не Бога. С этой точки зрения сельскохозяйственные перемены XVIII в. не только поспособствовали росту населения и обеспечили таким образом рабочую силу для Промышленной революции: они еще и сделали общество более терпимым и снисходительным и менее жестоким.

Ни одна из великих перемен XVIII в. не была обусловлена деятельностью одного-единственного человека – по крайней мере, не в той степени, как, например, прогресс в химии был обусловлен действием Антуана Лавуазье. До сих пор его имя не упоминалось, – что вроде бы исключает его из кандидатов в главные агенты изменений, – но, полагаю, справедливым будет сказать, что он и Исаак Ньютон наиболее сильно повлияли на наше понимание природы в этом столетии. Впрочем, карьера Лавуазье, что любопытно, отражала подводные течения того периода. Он провел большую работу по идентификации и системному расположению химических элементов, вытеснив старую аристотелевскую систему «земли, воздуха, огня и воды». Разлагая химические соединения на составные части и определяя отношение частицы к целому, он напоминал этим политических мыслителей вроде Руссо, который разбирал на части общество, чтобы понять отношения индивидуума к целому. Работы Лавуазье о горении и кислороде, естественно, заставили его изучить дыхание как химический процесс, и он продемонстрировал, что дыхание в самом деле является обменом газов и, соответственно, медленной формой горения. Это помогло в большой степени демистифицировать телесные процессы, секуляризировав понимание жизни, что было вполне в духе редакторов «Энциклопедии». Он сформулировал закон сохранения массы, который гласит, что в любой реакции в замкнутой системе масса составляющих элементов должна быть равна массе продуктов реакции. Этот количественный подход напоминает работы экономистов, которые примерно в то же время пытались измерить богатство народов. Работа Лавуазье придает веса принципу, который изложил маркиз де Кондорсе в своей «Исторической картине прогресса человеческого ума» (1795): прогресс в науке неизбежно ведет к прогрессу искусства, политики и этики. К сожалению, ни гений Лавуазье, ни параллели его трудов с трудами общественных реформаторов не смогли его спасти. Когда нестабильное вещество Французской революции вошло в контакт с тем фактом, что он когда-то имел долю с собираемых во Франции налогов, последовала бурная реакция. Его отправили на гильотину 8 мая 1794 г. в возрасте 50 лет: он пал жертвой робеспьеровского Большого террора. Если можно назвать точный день, когда кантовское определение Просвещения – способность думать самостоятельно, независимо от догм, – перестало работать, то, пожалуй, это будет именно день казни Лавуазье.

Так кто же был главным агентом изменений? Учитывая, что в этом веке изобрели первый новый двигательный механизм со времен ветряной мельницы, нельзя не рассмотреть кандидатуру кого-то из инженеров, благодаря которым состоялась Промышленная революция. С этой точки зрения главным агентом изменений можно счесть первого великого изобретателя паровой машины, Томаса Ньюкомена. Машина Уатта, конечно, была намного эффективнее, но Уатт лишь адаптировал около 500 машин, построенных по конструкции Ньюкомена. Влияние Ньюкомена было намного бо́льшим: он построил 1200 паровых машин в Великобритании и Европе. Более того, именно Ньюкомен показал, что паровая энергия экономически выгодна, а это само по себе большое достижение. Однако, как уже говорилось выше, большинство заводов и фабрик в 1800 г. еще получали энергию от водяных колес. Так настолько ли серьезно паровые машины изменили жизнь в XVIII в.? Как по мне, 1200 паровых машин, сменивших водяные колеса, по масштабам примерно равны пушкам, сменившим осадные орудия в XIV в. По-настоящему серьезные изменения, связанные с этой технологией, произошли позже.