Тамбур. Вагон.

Агата не верила, что у этой электрички есть локомотив с машинистами, которые могут дать ответы на её вопросы, но что-то всё же заставляло идти вперёд и не оглядываться. В чёрной тоске, захлестнувшей Агату, всё же теплилась какая-то искорка. Надежда? Скорее – её отголосок.

Электричка промчалась мимо очередного ревущего искрящегося объекта. Мигнули лампы. Агата миновала сумрачный тамбур, открыла обшарпанную дверцу, вошла в вагон и увидела кое-что неожиданное: один из пассажиров стоял. Это был чёткий штришок в мрачном полотне однообразия. Казалось, что один из сотен тысяч людей-манекенов вдруг понял, что он умеет не только открывать и закрывать рот – понял и поднялся. Он стоял у окна в середине вагона, над его головой висела серая вуаль паутины.

– Это же я, доча, твой папка!

Слова прозвучали громко, и доносились они словно бы отовсюду.

– Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого.

Мерзкий слащавый голос. Как же Агата его ненавидела. Голос, который она часто слышала в своих кошмарах.

Мужчина медленно повернулся. Это был Колюня, его губы как-то неестественно извивались, глаза застилала мутная пелена.

– Ты боишься меня, доча? Не нужно, не нужно меня бояться. Ты такая пухленькая. Моя сестрёнка тоже была пухленькая.

Вокруг всё затряслось, загремело. Пассажиры как по команде распахнули рты и принялись вопить. Мигали лампы.

– Это же я, твой папка! – голос отчима с лёгкостью пробивался сквозь шум. – Папка твой, твой папка, папка твой…

Агата чувствовала, как тоска разбавляется страхом и обидой – и эта чёрная жижа стремительно заполняла рассудок.

– Папка твой, твой папка…

Пассажиры поднимались с мест, оборачивались. Все они были Колюнями.

Агата метнулась назад, попыталась открыть дверь, но та не сдвинулась ни на миллиметр. Электричку трясло, вагон едва не разрывался от воплей. Агата чувствовала себя маленькой одинокой девочкой, угодившей в адскую шкатулку. Она развернулась и бросилась бежать. Колюни-манекены таращили на неё бессмысленные глаза с пульсирующими в бешеном темпе зрачками. Поочерёдно начали взрываться лампы.

– Ну, куда же ты, доча? Мы ведь так давно не виделись.

Вагон качался вправо, влево. Агате чудилось, что вопли чудовищ спрессовались и давят на неё со всех сторон, будто плиты. И вот-вот раздавят. Все лампы взорвались, и теперь царил мрак, в котором чётко выделялись белки десятков глаз.

– Останься со мной, доча! Останься! Нам будет так хорошо! Останься!

Она добежала до конца вагона, судорожно нащупала ручку, распахнула дверь и нырнула в тамбур. Тряска мгновенно прекратилась, вопли стихли. Чёрная жижа постепенно освободила сознание. Осталась лишь тоска. Обречённо глядя на замусоренный пол перед собой, Агата продолжила путь.

Вагоны, тамбуры, вагоны… Сколько она их прошла? Сотни, тысячи? Агате казалось, что с тех пор, как она попала в этот поезд, миновала целая вечность. И уже плохо помнила, что было до этой вечности. Вроде бы, снег был. И боль. И дорога. Она хорошо помнила лишь чудовищ.

А чудовища помнили её.

– Хрюшка, хрюшка, мои пёсики голодны!

Надзиратель стоял в конце вагона – сумрачная фигура с вибрирующей головой и лоснящимися лентами вместо одежды. Архонт стоял, пригнувшись, вместо одной руки была культя, как коконом затянутая чем-то бледным, волокнистым. Он мерцал, словно какая-то нестабильная проекция, и у остолбеневшей Агаты снова возникло чёткое ощущение, что она угодила в гнусный бредовый кинофильм.

– Сочная хрюшка… мои пёсики сожрут тебя.

На его голове, как бледный чирей, вздулся огромный глаз с чёрной точкой зрачка.

– Сожрут, не сомневайся!

И опять пассажиры завопили. Они медленно поднимались с мест и поворачивались. Вагон кренился вперёд, назад, влево, вправо, словно электричка мчалась по американским горкам. Агата смотрела на несколько десятков гротескных копий своей матери – все они глядели исподлобья, седые сальные патлы обрамляли будто бы подсвеченные изнутри лица.

– Сожрите её! – взревел Надзиратель. – Сожрите!

Рядом с ним материализовали чудовищные псы – двое на стенах под полками для багажа, один на потолке. Они мелко-мелко клацали зубами и мерцали, как и их хозяин. Матери дружно завыли – по-волчьи, на одной ноте, в их руках блестели ножи.

Псы медленно приближались, каким-то непостижимым образом удерживаясь на стенах и потолке. Матери-манекены отходили от окон, уступая им путь.

– Поделишься мясцом, хрюшка? – чёрная туша Надзирателя ворочалась нетерпеливо, и лишь выпученный глаз был неподвижен. – И кто теперь защитит тебя? Кто, а?

И опять дверь отказалась открываться. Агата прижалась к ней, с ужасом глядя как приближаются мерцающие псы, слушая как вопят копии матери. И именно в этот момент она чётко вспомнила, что было до электрички: метель, ночь, Полина, авария, нож в животе… до этих чёртовых вагонов была магия! Была борьба! Костяшки домино падали, падали…

Неожиданно замерцали не только псы и Надзиратель, но и матери-манекены, а потом и сам вагон. «Мерцали» и звуки. На несколько мгновений всё исчезло – была лишь тьма и тишина. Снова вагон полный чудовищ и оглушительный рёв. И опять глухой глубокий мрак.

Агата ощутила боль, услышала собственное сердцебиение – звук становился всё громче и громче. Навалилась какая-то тяжесть.

Тьма брызнула осколками – словно молот ударил по зеркалу, в котором она отражалась.

И Агата увидела свет. Он был мутный, но живой. Именно такое определение возникло в голове – «живой свет». Возникло пугливо, будто неосторожная мысль могла уничтожить видение.

Но не уничтожила.

Свет был. Живой! А потом раздался и голос:

– Глаза открыла!

В мутном свете замаячил какой-то силуэт. Чем-то пахло… приятный, но непонятный запах. А голос… Это же голос Полины!

Мгла начала заволакивать свет. Агата хотела прогнать его: уйди, прочь! Но свет таял. И голос таял. И стук сердца звучал теперь далеко-далеко. И боль исчезла. Морок победил – осколки чёрного зеркала собрались воедино. Агата снова оказалась в летящей неизвестно куда электричке.

Вагоны. Тамбуры. Вагоны.

Люди-манекены.

Тоска и вечность за спиной.

Но теперь с Агатой, как ценнейший артефакт из реального мира, был голос Полины: «Глаза открыла!» Два драгоценных слова, чёткий звук. Этот голос не позволял тоске полностью захватить разум – он напоминал, что где-то существует живой свет, что из этой электрички можно вырваться, как из когтей кошмарного сна. Пока было не ясно, как вырваться, но Агата лелеяла надежду, что она это поймёт, когда наступит нужный момент. Или всё произойдёт само собой, неожиданно.

Она теперь более уверенно шагала по вагонам. Иногда ей попадались вагоны с Колюнями, копиями матери. Порой лопались стёкла в окнах и люди-манекены, истошно голося, влезали внутрь точно какие-то механические жуки. Их движения были ломаными, кукольными. Они ползали по стенам, потолку, но только не по проходу – проход для них как будто был запретной территорией.