Так, например, я настоял на том, чтобы, пока мы ехали, радио было включено на полную громкость, так что грохот «Радио Фарер» отдавался даже от каменистых глыб, мимо которых мы проезжали по пути в Фуннингур. Сперва он осторожно попытался это пресечь, но когда я сообщил, что от шороха шин по асфальту у меня начинается аллергия, он согласился на радио. Должно быть, уже в тот момент я показался ему совершенно чокнутым. Все шло по плану.

Я выбрал самый долгий путь и поехал через Вестманну. Музыка играла так громко, что журналисту оставалось лишь молча сидеть рядом, вертя в руках фотоаппарат, словно он в любой момент был готов меня заснять. Когда мы проезжали Стреймнес, он все еще сидел с фотоаппаратом наготове, и тогда я убавил звук.

— No Kodak moment today,[83]— сказал я.

— Что-что?

Тогда я опять прибавил звук, еще громче, опустил окно, и в салон ворвался ледяной воздух. Я вел себя как ни в чем не бывало, а журналист, съежившись, не смел протестовать.

Я должен был помочь одному богачу по имени Магнуссон, жившему возле Вестманны, разбить японский садик. Разбогател Магнуссон благодаря рыболовству, не знаю, зачем ему всенепременно понадобилось завести себе в саду Японию, однако он попросил именно об этом, мне прислали четкие инструкции по форме и содержанию, а Хавстейн помог заказать необходимые товары, что само по себе занимает много времени. Япония так Япония. Может, этот Магнуссон знал, что к нему приедут из «Сусиалурина», может, у него тоже возьмут интервью и сфотографируют, так что на следующее утро он зайдет в магазин и, купив газету, принесет ее домой. Потом он начнет делать вид, что читает ее, хотя ему все большего и большего труда будет стоить не пролистать сразу же до последних страниц, где будет напечатано интервью. Дочитав наконец до нужной тридцать девятой страницы, он сначала пробежит ее глазами, а потом изречет многозначительное «да-да» и отложит газету на стол, в надежде, что жена и дети заметят ее и прочтут интервью. А вечером, когда газета уже окажется в мусорном ведре, он вытащит ее оттуда и, вырезав интервью, положит в пластиковую папку с надписью: «Магнуссон: интервью, статьи и пр.» А потом снимет копию и положит в отдельную папочку, кто знает, а вдруг оригинал потеряется?

Остановившись перед большим домом Магнуссона, я выключил радио, поднял окна, вышел и, открыв багажник и задние дверцы, принялся доставать оттуда растения и другие предметы, которые Хавстейн привез мне на прошлой неделе и которые с трудом поместились в машину. Словно потерявшийся ребенок, журналист ходил за мной по пятам и не мог решить, начинать ли ему интервью сейчас или лучше подождать. Минуту я раздумывал, не попросить ли мне у господина Магнуссона стакан теплого молока и чтобы кто-нибудь погладил моего пассажира по голове, пока я работаю.

На минуту мне сделалось нехорошо, а потом я протянул ему руку и вежливо представился.

— Олаф Людвиг Бьярнасон, — ответил журналист.

— У тебя сильные руки, Олаф Людвиг?

Уставившись на меня, Олаф Людвиг явно не знал, что ответить.

— Донесешь вон те каменные плиты? — спросил я, показав на массивные плиты в багажнике. — Пошли.

Мы вошли в дом — впереди я, а за мной еле передвигающий ноги Олаф Людвиг.

Магнуссон оказался приятным человеком.

А сразу и не скажешь.

От человека в японском кимоно можно ожидать чего угодно.

Но Магнуссон был сама обходительность.

Сначала нас посадили на пол вокруг маленького столика и напоили чаем, а сам Магнуссон стал рассказывать о зеленых равнинах Японии. Рассказ затянулся, и мне стало жаль журналиста, который наверняка взялся делать репортаж о садах, чтобы провести денек поспокойнее. Теперь же ему предстояло выбрать из нас менее чокнутого. Конкуренция была жесткой, но когда мы наконец начали работать в саду, а Магнуссон вернулся к своим занятиям (кто его знает, чем он весь день занимался), то журналист вроде немного успокоился, вновь обрел свое любознательное «я» и достал блокнот. И сделал попытку:

— Итак, Матиас… Матиас, верно ведь?

Я медленно повторил свое имя, чтобы он успел его записать, а потом сел и начал рассматривать план будущего сада. Садовник-планировщик. Я перешел на более высокий уровень, и теперь мне оставалось только разобраться, что к чему. Начав с плит, я старался изо всех сил, и если забыть о репортере, который провел со мной уже больше времени, чем ему хотелось, то я был доволен. У меня получалось, и я радовался, что у Магнуссона-в-кимоно будет сад, о котором он мечтал.

— Итак, Матиас, ты из Норвегии, верно? И, насколько я понял, ты садовник. Когда и зачем ты приехал на Фареры?

Я укладывал вокруг него плиты, и он подвинулся в сторону.

— По-моему, приехал я утром. Из-за климата. По рекомендации врача. У меня извращенная форма ревматизма. Солнце и теплый воздух не для меня.

— Хавстейн Гардалид сказал, что ты живешь здесь с прошлого лета.

— Да.

— И что он подобрал тебя как-то ночью на улице.

— Мне сказали, что будет прекрасная звездная ночь. Но наврали.

— И ты все это время прожил в реабилитационном центре в Гьогве?

— Да.

— Как гость?

— Да.

— Должно быть, это для тебя очень непривычно. И как ты себя там чувствуешь — то есть каково тебе там с остальными жильцами? И как тебе живется в таком малонаселенном и почти пустынном месте, как Гьогв?

— Хорошо.

Молчание. Новая попытка:

— Итак, ты теперь собираешься поселиться на Фарерах навсегда?

— Нет.

— Тогда сколько ты планируешь здесь пробыть?

— От пятнадцати минут до четырнадцати дней.

— Какие у тебя впечатления от нашей страны?

— Она зеленая. И серая. Трава и гравий. Зимой здесь все серое.

— Может, ты расскажешь немного о том, чем будешь заниматься сегодня?

— Сажать растения.

— А еще что-нибудь можешь рассказать о своей работе?

— Это японские растения. Но так бывает не всегда. Иногда растения норвежские. Иногда не знаю какие.

Тяжело вздохнув, бедный Олаф Людвиг провел рукой по покрасневшему лицу и попытался отогнать от себя желание изо всех сил ударить меня по голове. Я был самым инфантильным человеком на всем Западном полушарии. Я продолжал делать свое дело: с плитами покончено, пора приступать к аккуратной посадке японских растений, которые я видел впервые в жизни и из-за которых мне пришлось перечитать книги по садоводству. Вот только избавиться бы от репортера, который был как бельмо на глазу и старался вести себя наиболее неприемлемым для меня образом. Поменяв тактику, он начал фотографировать меня во всех возможных ракурсах, так что мерцание вспышки отражалось от листьев. Я старался не смотреть в объектив, поворачивался спиной, однако убежать было невозможно: он постоянно крутился вокруг и топтался по моему маленькому зимнему садику, не разбирая дороги. Внезапно я взорвался и заорал.