– Ты уверен?

– Я не могу быть абсолютно уверен, пока не загляну под поверхность с помощью инфракрасной рефлектографии. Но композиция явно рубенсовская, и я не сомневаюсь, что манера письма тоже его.

– Я уверен, ты замечательно проведешь время, реставрируя ее.

– А кто сказал, что я собираюсь ее реставрировать?

– Я.

– Я ведь сказал, что установлю ее принадлежность, но я ничего не говорил о том, что буду ее реставрировать. На эту картину потребуется по крайней мере полгода работы. А я, боюсь, нахожусь в середине одного предприятия.

– На свете есть всего один человек, которому я могу доверить эту картину, – сказал Ишервуд, – и это ты.

Габриэль легким наклоном головы ответил на профессиональный комплимент, затем возобновил апатичное изучение меню. Ишервуд сказал то, что думал. Габриэль Аллон, приди он в этот мир под другой звездой, вполне был бы одним из лучших художников своего поколения. Ишервуд вспомнил, как они впервые встретились, – это было в яркий солнечный сентябрьский день в 1978 году на скамейке, с которой открывался вид на озеро Серпантин в Гайд-парке. Габриэль был тогда совсем молодым, хотя на висках его, вспоминал Ишервуд, уже виднелась седина. «Этот юноша уже поработал как мужчина, – сказал ему тогда Шамрон. – В семьдесят втором он окончил Академию искусства в Безалеле. В семьдесят пятом отправился в Венецию изучать искусство реставрации у Умберто Конти».

«Лучше Умберто никого нет».

«Так мне и сказали. И похоже, что наш Габриэль произвел большое впечатление на синьора Конти. Он говорит, что таких талантливых рук, как у Габриэля, он еще не видел. Придется с этим согласиться».

Ишервуд совершил ошибку, спросив, чем занимался Габриэль между 1972 и 1975 годами. Габриэль тогда отвернулся и стал смотреть на пару влюбленных, шагавших рука об руку вдоль озера. А Шамрон с отсутствующим видом принялся отковыривать щепочку от скамейки.

«Считайте его украденной картиной, которую тихонько вернули полноправному владельцу. Владелец не спрашивает, где все это время находилась картина. Он просто счастлив снова повесить ее у себя на стене».

И вот тогда Шамрон попросил Ишервуда о первом «одолжении».

«Один палестинский джентльмен поселился в Осло. Боюсь, намерения этого джентльмена менее чем достойны. И я хочу, чтобы Габриэль понаблюдал за ним, а вас прошу найти ему какую-нибудь респектабельную работу. Скажем, какую-то простую реставрацию – нечто такое, на что потребуется недели две. Можете сделать это для меня, Джулиан?»

Появление официанта вернуло Ишервуда в настоящее. Он заказал овощное рагу и вареного омара, Габриэль – зеленый салат и жареную рыбу-соль с рисом. Последние тридцать лет он бо́льшую часть времени жил в Европе, но сохранил простые вкусы мальчика-сабры[6]с фермы в долине Джезреель. Его не интересовали еда и вино, хорошая одежда и быстрые машины.

– Я удивлен, что ты сумел приехать сюда сегодня, – сказал Ишервуд.

– Почему?

– Из-за того, что было в Риме.

Габриэль продолжал рассматривать меню.

– Это не в числе моих дел, Джулиан. К тому же я в отставке. Вам ведь это известно.

– Не надо, – сказал Ишервуд доверительным шепотом. – Так над чем же ты теперь работаешь?

– Заканчиваю реставрацию запрестольной иконы в Сан-Джованни-Кризостомо.

– Еще одно творение Беллини? Ты сделаешь себе на этом имя.

– Оно у меня уже есть.

Последняя реставрация Габриэля – заалтарная икона святого Захария кисти Беллини произвела сенсацию в мире искусства и стала стандартом, по которому будут судить о всех будущих реставрациях Беллини.

– Это компания Тьеполло ведет работы в Кризостомо?

Габриэль кивнул:

– Я теперь работаю почти исключительно для Франческо.

– Но ты же ему не по карману.

– Мне нравится работать в Венеции, Джулиан. Франческо достаточно платит мне, чтобы свести концы с концами. Не волнуйтесь, я живу теперь не совсем так, как жил, когда учился у Умберто.

– Судя по тому, что я слышал, ты последнее время был очень занят. Говорят, у тебя чуть не отобрали заалтарную икону святого Захария, потому что ты уехал из Венеции по личному делу.

– Не надо верить слухам, Джулиан.

– Ах вот как. Я слышал также, что ты поселился в палаццо в Каннареджио с очаровательной молодой женщиной по имени Кьяра.

Острый взгляд, брошенный поверх бокала с вином, подтвердил Ишервуду, что слухи о романтической связи Габриэля являются правдой.

– У малышки есть фамилия?

– Ее фамилия Цолли, и она вовсе не малышка.

– Это правда, что ее отец – главный раввин в Венеции?

– Он – единственный раввин в Венеции. Там не слишком процветающее сообщество. Война положила этому конец.

– А ей известно о твоей другой работе?

– Она связана со Службой, Джулиан.

– Обещай мне, что не разобьешь сердце этой молодой женщине, как это было со многими другими, – сказал Ишервуд. – Бог мой, сколько женщин ты пропустил сквозь свои пальцы! Я до сих пор с величайшим восторгом вспоминаю это существо – Жаклин Делакруа.

Габриэль вдруг пригнулся через стол, лицо его стало серьезным.

– Я собираюсь жениться на Кьяре, Джулиан.

– А Лия? – осторожно спросил Ишервуд. – Как ты намерен быть с Лией?

– Придется все ей сказать. Я увижу ее завтра утром.

– Она поймет?

– Честно говоря, не уверен, но я обязан так поступить.

– Да простит меня Бог за то, что я сейчас скажу, но ты обязан это сделать ради себя. Пора тебе зажить нормальной жизнью. Мне нет нужды напоминать, что ты уже не двадцатипятилетний мальчик.

– Не вам придется смотреть Лие в глаза и говорить, что вы влюблены в другую женщину.

– Извини, что я влезаю в твои дела. Это под влиянием бургундского… и Рубенса. Хочешь иметь компанию? Я тебя туда отвезу.

– Нет, – сказал Габриэль. – Я должен ехать один.

Подали первые блюда. Ишервуд воткнул вилку в свое овощное рагу. Габриэль подцепил листик салата.

– Какой гонорар вы готовы платить за то, чтобы вычистить Рубенса?

– Вот так – из головы? Где-то в пределах ста тысяч фунтов.

– Слишком мало, – сказал Габриэль. – За двести тысяч я бы взялся.

– Хорошо, пусть будет двести тысяч, мерзавец.

– Я позвоню вам на будущей неделе и дам знать.

– А что мешает тебе дать слово сейчас? Беллини?

«Нет, – подумал Габриэль. – Не Беллини. А Рим».