Прежде статная и громкая, излучавшая силу, Наина вдруг тяжело задышала и как будто ослабла. Катя нехотя помогала матери тащить сумки из магазина и потом задумчиво рассматривала след от полиэтиленовых ручек на ладони. Нехотя помогала матери обуваться. Она чувствовала себя Золушкой, которая надевает хрустальный башмачок на ногу злой сестры. Пыталась впихнуть разбухшую, с выпуклыми венами, ногу матери в кожаную туфлю. Аманбеке научила её хитрости — заталкивать на ночь в туфли мокрые скомканные газеты. Сначала это помогало, но затем ноги как будто ещё выросли, и Катя с криком вытаскивала свои пальцы, застрявшие между пахнущей гнилью стелькой и маминой пяткой.

Наина прижимала тогда дочь к большой своей груди и приговаривала, что, как только родится малыш, станет легче. Но Катя не успокаивалась. Ей казалось, что всё, что происходит с телом матери, неизбежно произойдёт и с ней самой. Раздует живот, и мелкими трещинками разойдётся кожа на груди. Худые и сильные ноги и руки станут похожими на дрожжевое тесто. Иногда она всматривалась в вывернутый наружу пупок матери, пытаясь понять, как оттуда можно вытащить ребёнка. Наина тогда ловила её взгляд и притягивала к большому своему животу «поздороваться с братиком».

* * *

Наине стало плохо в ночь на первое сентября. Она уткой расхаживала по комнате, несколько раз пыталась погладить купленную к школе одежду. Но как только брала в руки утюг, ей тут же хотелось либо прилечь, либо изогнуться у дверного косяка буквой «г». Катя нетерпеливо нарезала круги вокруг матери и не сводила глаз с её тугого живота. Наине казалось, что дочь видит её сквозь одежду, и она прикрывала пупок рукой.

В тёмное время суток красная яшма в кольце казалась почти чёрной. Катя просила дать примерить кольцо, Катя просила погладить ей одежду, Катя просила заплести ей косы на ночь. Наина не отвечала. Она ловила себя на мысли, что больше всего на свете хочет отмотать время и никогда не заводить семью. Не рожать детей. Не готовить обеды и ужины, не стирать и не гладить одежду. Не подстраиваться под мужа и его родственников.

Наина молилась, чтобы Бог избавил её от мучений, и тут же корила себя за то, что торгуется. Когда у неё отошли воды и боль ударила в поясницу с новой силой, она дала клятву, что, если Бог услышит её молитвы, она посвятит всю оставшуюся жизнь ему.

Катя проснулась от причитаний Аманбеке, расхаживающей по квартире с важным лицом.

— Вставай, Улбосын! Школу проспишь.

— А где мама? — Катя быстро осмотрела комнату на предмет новых маленьких людей.

— Рожает. Где ещё ей быть, — Аманбеке выудила из ящика серванта несколько газет и стала раскладывать их на столе. — Ты в школу пойдёшь?

— Да встаю я, — Катя бросила взгляд на ловкие руки Аманбеке, которые заворачивали в газеты подсохшие гладиолусы, и недовольно поморщилась. — Это что, с нашей клумбы цветы?

— Уж какие были, Улбосын.

— Я не Улбосын! Сколько раз повторять? Я — Катя.

— Улбосын, Улбосын. А если Наинка снова родит девочку, будет Кыздыгой.

— А Кыздыгой что значит?

— Кыздыгой переводится как «перестань рожать девочек».

— А кого надо рожать, чтобы тебе дали нормальное имя? — Катя села расплетать косички.

— Мальчиков, конечно! Сыновей!

— Фу-у-у! Мальчишки такие противные.

— А ну замолчи и одевайся. Мужчины — лучший пол, — Аманбеке швырнула в Катю так и не поглаженным сарафаном и ушла на кухню.

Когда Катя, умытая и кое-как причёсанная, зашла спросить, где белые гольфы, Аманбеке возилась с конскими внутренностями в жестяном тазу. Пальцы, непривычно голые без колец, скользили по кишкам, освобождая их от бурой кашицы. Перстни с зелёными и бирюзовыми камнями лежали на кухонном столе. Катя двумя ладошками прикрыла рот и с отвращением стала наблюдать, как ловко Аманбеке превращала плотные кровавые верёвки в кожаные ленты.

— А ты не отведёшь меня в школу, апа? — Катя двумя пальчиками подкрадывалась к блестящим кольцам.

— А ты сама не найдёшь дорогу разве? Мой Тулин с первого класса один ходит. Может, ты завтра пойдёшь в школу, а сегодня поможешь мне?

— Ну нет, ты чего! — Катя отдёрнула руку от тёткиных сокровищ и пошла обуваться.

В тёмной прихожей она вытащила новую пару туфель из коробки, обулась на голую ногу, бегло глянула на себя в зеркало и вышла на улицу. При дневном свете букет Аманбеке в размокшей газете выглядел совсем плохо, и Катя выбросила его в первые попавшиеся кусты. В школьном дворе нарядные дети уже строились в шеренги, когда Катя отыскала знакомых ребят. Её одногодки, которые во дворе казались слабыми и неуклюжими, на школьной площадке, в выглаженных блузках и с родителями за спиной, выглядели на порядок старше, как персонажи фильмов про школу.

Катя вдруг осознала, что стесняется своего помятого наряда, не знает, куда ей встать и куда идти. Готовая расплакаться, она вцепилась в лямки рюкзака и резко развернулась в сторону дома, утопая белыми каблучками в гравии.

— Вот ты где! Абатова Катя, верно? — На Катю сквозь толстые стёкла очков смотрели серьёзные глаза усатой учительницы.

Катя кивнула, вспомнив, что не успела почистить зубы, и пожалела, что вообще не осталась дома с Аманбеке.

— Я твоя учительница, Арувзат Абубекировна.

Учительница взяла Катю за руку и оставила её рядом с собой в первом ряду.

То, что родился братик, Катя поняла ещё в подъезде по смеху отца. Он и его сестра, словно два индейца, сидели в центре комнаты на корпе и принимали поздравления. Она молча уселась рядом и невидящими глазами уставилась в стену. Кто-то предлагал ей бешбармак, кто-то колбасу из конины, кто-то разливал шурпу, а кто-то поставил перед носом блюдо с баурсаками. Катя схватила горячую лепёшку и, обжёгшись, уронила её на подол.

С жирным пятном на школьном сарафане Катя проходила год. Она научилась прятать его между складками, прикрывать руками или учебником. Делала это на автомате, когда одноклассницы нарочито громко обсуждали её внешний вид. Иногда Кате становилось так стыдно, что она давала себе обещание исправиться и больше времени уделять своему внешнему виду. Но потом возвращалась домой, подменяла уставшую мать, чтобы та сходила в церковь, и до позднего вечера нянчилась с Маратиком.

Катя думала, что будет ревновать маму к братику и ненавидеть его за это. Но мать так мало внимания уделяла сыну, что Кате становилось жалко ребёнка, похожего на ожившую куклу. Она прижимала его к себе, и тёплый орущий свёрток успокаивался. И чем чаще Катя подходила к плачущему малышу, не в