Прошло шесть десятилетий (и каких десятилетий!), но ситуация осталась неизменной. О профессоре Никифоре Евтропьевиче Черепанове, чьи лекции по всеобщей истории слушал Тютчев, рассказывали, что «однажды он сказал некоторым баричам из студентов: “Что уже мне и делать с вами, государи мои! Все вы люди богатые и знатные; выйдете в генералы, приедете ко мне и скажете: “Ты дурак, Черепанов!”»[45]. Без особого уважения относился к этому профессору и мой герой. Он даже не утруждал себя основательной подготовкой к экзаменам по истории, и лишь дружеская помощь Миши Погодина, своевременно написавшего Тютчеву шпаргалку, помогла Федору достойно выйти из положения. На лекциях профессора Михаила Трофимовича Каченовского по теории изящных искусств Тютчев, сидя на второй лавке и прикрываясь спиной всё того же старательного Миши, частенько «строчил эпиграммы», метившие в лектора. Сидеть на второй лавке было очень удобно: можно было, не опасаясь косых взглядов Каченовского, по несколько минут шепотом беседовать с Мишей, отвлекая трудолюбивого и прилежного друга от конспектирования лекции. Для Миши подобные беседы могли закончиться печально. Погодин был сыном вольноотпущенного дворового человека графа Салтыкова, учился в университете на казенный счет и, постоянно нуждаясь, зарабатывал на жизнь репетиторством. И хотя друзья частенько говорили «о глупых профессорах наших», сын бывшего крепостного прекрасно понимал, что даже малейшая шалость ему, в отличие от студента-аристократа, с рук так просто не сойдет. Вот почему после одной из таких бесед Погодин, доверяя свои сомнения лишь дневнику, долго думал, не рассердился ли именно на него профессор за этот разговор во время лекции[46]. (Михаил Петрович Погодин станет впоследствии известным историком, профессором Московского университета и академиком. Дружбу с Тютчевым пронесет через всю свою жизнь, переживет поэта на два года, успев оставить выразительные воспоминания о «молоденьком мальчике, с румянцем во всю щеку, в зеленом сюртучке»[47].)

В университете царила вольница, ни о какой дисциплине не было и помину, кутилы и забияки чувствовали себя вольготно, зато юношам благонравным было в университетских стенах неуютно. Двумя года ранее зачисления Федора Тютчева в число студентов семнадцатилетний Николай Басаргин приехал в Москву из провинции, намереваясь стать вольнослушателем в университете, чтобы впоследствии сдать экзамен за весь курс. Юноша нанес визит ректору и «получил от него записку о дозволении посещать лекции». Будущий член Южного тайного общества декабристов и соратник Пестеля спустя годы так написал о первом и, как оказалось, единственном дне своей университетской жизни: «На другой день рано утром я был уже в классе, но пришедши гораздо прежде профессора, так был возмущен неприличным поведением и дерзостью некоторых подобных мне юных слушателей, что с прискорбием должен был отказаться от университетских лекций и возвратился домой, не зная что с собою делать»[48]. Можно лишь улыбнуться, читая это признание. Парадоксальная ситуация: профессора убоги, студенты своевольны, но университет готовил прекрасно образованных людей! Учеба в университете давала мало специальных знаний, однако расширяла кругозор и приучала к самостоятельной работе. Энциклопедический характер университетского образования способствовал успешному уяснению новых идей. «От этого происходило более разнообразия в сведениях, более жизни в разговоре и более широты в их предметах»[49]. Университет накладывал свою неизгладимую печать на личность воспитанников. Дворянские юноши готовили себя не к ученой карьере, а к государственной службе, причем они заранее не знали, какой именно род деятельности предстоит им в будущем. «Главное достоинство университетского учения состоит в том, что науки ложатся в голову в связи и в системе»[50].

Судьбе было угодно, чтобы студент Тютчев, в отличие от лицеиста Пушкина, был лишен радости непосредственного общения с Карамзиным, Державиным, Жуковским — людьми первого ряда русской культуры. Власть высокого таланта, обаяние гения ему не были даны рядом, не совпадали с ним в пространстве и времени; его окружали вечные труженики, во многом архаичные и нелепые, — и Тютчев провел свою юность среди людей достойных, но фигур для русской культуры второстепенных. Он вращался среди разночинцев, чей социальный статус, чьи прирожденные способности и чья начитанность были значительно ниже, чем его собственные. Следствием всего этого стало юношеское высокомерие Тютчева, от которого он не скоро смог избавиться. 23 января 1822 года в дневнике Миши Погодина появилась многозначительная запись: «Тютчев имеет редкие, блестящие дарования, но много иногда берет на себя и судит до крайности неосновательно и пристрастно…»[51] Автор дневника вспоминал впоследствии, что Тютчев рассуждал свысока даже о культовых фигурах эпохи: о Виланде и Шиллере, Гердере и Гёте говорил так, «как будто принимал… в своей предгостиной»[52].

Своекоштный студент Федор Тютчев крайне редко посещал лекции университетских профессоров, но очень много читал и, обладая прекрасной памятью, легко запоминал прочитанное. Учение давалось ему легко, и за два года, проведенные в университете, он привык к большой свободе, «но труд упорный ему был тошен», — и мой герой до конца жизни так и не смог приучить себя к долгому, упорному и систематическому труду. До момента окончания университета жизнь ни разу не потребовала от него ни существенных усилий, ни серьезных самоограничений. Не был он приучен и к тому, чтобы самому распорядиться собственной судьбой. Это сделали за него другие. «Странная вещь — судьба человеческая. Надобно же было моей судьбе вооружиться уцелевшею Остермановскою рукою, чтобы закинуть меня так далеко от вас»[53], — вот какой вывод в октябре 1840 года, то есть спустя почти два десятилетия, сделает Федор Иванович в письме к родным. Приходившийся Тютчеву троюродным дядей, герой Наполеоновских войн граф Александр Иванович Остерман-Толстой одну руку потерял в битве при Кульме. Но и одной генеральской руки хватило для того, чтобы радикально изменить судьбу племянника, «закинув» того из Москвы в Мюнхен. Впрочем, я несколько забежал вперед. Влиятельная родня стремилась поскорее определить Федора на службу, ибо появилась возможность «пристроить» его на хорошее место при русской дипломатической миссии в Баварии. Но для этого следовало сначала получить аттестат об окончании университета. Попечитель Московского учебного округа князь Андрей Петрович Оболенский, хотя и получил к этому времени чин тайного советника, не мог собственной властью позволить своекоштному студенту держать досрочный экзамен. Он подписал официальное ходатайство о допущении одного-единственного студента к испытанию, засвидетельствовав министру отличные способности Тютчева и его успехи в науках. Последнее слово оставалось за Петербургом. В ход были пущены связи — и министр духовных дел и народного просвещения князь Александр Николаевич Голицын сделал для студента Тютчева исключение из общих правил. Вместо обязательного трехлетнего курса обучения, он уже через два года получил позволение держать экзамен для получения университетского аттестата. «По окончании испытания все члены отделения, основываясь на положении о производстве в ученые степени, единогласно положили…что он Тютчев не только достоин звания действительного, но и звания кандидата словесных наук»[54]. Решение отделения словесных наук было направлено попечителю и им одобрено: 23 ноября 1821 года (в день своего 18-летия!) Федор Тютчев, этот баловень судьбы, был утвержден в кандидатском достоинстве. Путь для начала дипломатической карьеры был открыт.