— Это писала ваша девочка?

— Кто?

— Зиглинда?

Брудер не отвечал, и Блэквуд поставил книгу на место.

— До свидания, мистер Брудер.

Брудер снова промолчал.

— Я уверен, мы очень скоро увидимся, — добавил Блэквуд, но, после того как он застегнул пальто и надел шляпу, лицо Брудера как-то дернулось, и он сказал, водя пальцем по кораллу:

— Сомневаюсь, мистер Блэквуд. Думаю, мы больше никогда не встретимся.

Миссис Черри Ней не была уроженкой Пасадены и никогда не скрывала этого, но к тысяча девятьсот сорок четвертому году она знала об этом городе столько же, сколько любой, появившийся на свет на берегу Арройо-Секо. В девчонках ее звали не Черри, и фамилия ее была вовсе не Ней. Появившись в Пасадене под новый, тысяча девятьсот двадцатый год, она быстро закрыла кое-какие страницы своего прошлого. Маленькие сильные ножки стремительно несли Черри вперед, а кудряшки стального цвета воинственно торчали над головой, точно дула пистолетов. Как только началась война, одежда простых, неприметных тонов, которую она предпочитала всю жизнь, стала последним криком моды у женской части населения Пасадены; с годами Черри начала вписываться и в другие черты местной жизни. Ей был сорок один год, и только раз за всю жизнь она соврала насчет того, сколько ей лет: когда ей исполнилось семнадцать, она уверила редактора «Стар ньюс», что ей уже целых восемнадцать, и даже с половиной; на собеседовании она расписывала свои репортерские умения по части собирания светских сплетен и на ходу выдумала рассказ о том, как, сидя в кусте гибискуса, застукала наследницу железнодорожного магната на тайном свидании. Редактор немедля принял Черри, она проработала у него больше десяти лет, иногда отсылая статьи во вставку к «Америкен уикли», и стала хорошо известным автором, статей которого побаивались. Но репортерство Черри Ней забросила уже давным-давно. Теперь у них с мужем, Джорджем, была компания «Ней и Ней» — недвижимость и строительство. Строительство Черри предоставила Джорджу, сама занялась продажей жилых помещений и через несколько лет обнаружила, что посредник по продаже недвижимости может разузнать едва ли не больше, чем репортер. Она уже не считала себя ищейкой и потому старалась не заглядывать в выдвинутые ящики прикроватных тумбочек своих клиентов, но они зияли, точно детские гробики, и выставляли напоказ всю жизнь своих хозяев — Библия лежала рядом со снотворным. С детства Черри гордилась своим умением лишь по нескольким обрывочным сведениям рассказать всю жизнь человека; она всегда очень активно пользовалась этим шерлок-холмсовским талантом. Так в тысяча девятьсот тридцатом году она познакомилась с Джорджем; в городском совете проходили слушания по строительству скоростного шоссе в шесть полос, которое он и еще несколько человек предлагали проложить по старому руслу. Мускулистое тело Джорджа притягивало к себе взгляд; глаза у него были красивые, голубоватые, какие-то девчоночьи, а из-под мышки торчал том Марка Аврелия. Со стороны Джордж мог показаться излишне говорливым, но на самом деле голос у него был спокойный и негромкий, а каждое слово он подбирал очень тщательно. Джордж был твердо намерен построить это шоссе и чуть ли не шепотом заявил присутствовавшим, что не успокоится, пока не высохнет бетон. Тогда Черри еще ничего о нем не знала, но уже по одним этим словам тут же представила себе всю его жизнь; ей сразу стало ясно, что она захочет попрощаться с журналистикой (она уже предвидела, что в один прекрасный день Джордж бросит; «Грязная работа!»), чтобы стать миссис Черри Ней.

Однако декабрьским утром тысяча девятьсот сорок четвертого года все это представлялось ей какой-то другой жизнью, о которой она давным-давно написала репортаж, потом положила его в папку, а папку сдала в архив. Память почти никогда не подводила ее; она помнила все, что происходило в те годы, когда она подписывала свои колонки «Болтушка Черри», и астрономически огромное расстояние отделяло ту женщину и миссис Черри Ней, которая спешила сейчас через весь город, чтобы успеть к девяти часам на ранчо Пасадена — его нужно было показать. Продавцом был некто Брудер; она знала его со времен своей ранней молодости и всегда с удовольствием думала, что если и сделала в журналистике что-то хорошее, то это благодаря ему. Он продавал старую ферму, где выращивали апельсины; на ее ста шестидесяти акрах время, казалось, застыло, на памяти последнего поколения произошло совсем немного событий, и, пока Черри ехала на запад по мосту Колорадо-стрит — уже много лет, с самого открытия, его еще называли Мостом самоубийц, — она обещала себе, что не завязнет в прошлом этого места. Вот в чем был недостаток отличной памяти: воспоминания могли настичь Черри в любую минуту, и плотину мог прорвать запах цветущего апельсинового дерева, принесенный легким ветром, или утренний свет, который спускался по склону холма, особенно когда она держала путь вдоль побережья в Приморский Баден-Баден. Сама Черри никогда не жила на ранчо подолгу, но жизнь ее давней приятельницы Линды Стемп сильно изменилась, и Черри пришлось признать, что и ее жизнь повернулась к лучшему из-за этого ранчо Пасадена. Черри предпочитала не слушать чужих разглагольствований, но сейчас ей это не вполне удалось, потому что она была лишь пешкой в большой игре, а в этом ей не хотелось признаваться даже самой себе.

Встреча у нее была назначена с неким Блэквудом, фамилию которого она слышала, но знакома с ним не была. Джордж сейчас находился в Вашингтоне, где разрабатывал планы восстановления недвижимости для немецких городов; перед отъездом он посоветовал ей не тратить на Блэквуда много времени; в одном из своих ежевечерних писем к ней он выразился так: «глянь одним глазом, и хватит». Однако насчет ранчо уже позвонили несколько человек, что к сорок четвертому году стало уже почти анахронизмом, и Брудер напомнил Черри, что ему не терпится заключить сделку. «Сделайте все, что можно, только избавьте меня от него», — именно так он и сказал. Боль в его голосе заметил бы и человек менее наблюдательный, чем Черри Ней.

В телефоне голос Блэквуда звучал по-детски, как показалось Черри, искренне, и она дополнила этим наблюдением тот образ Эндрю Блэквуда, который постепенно складывался в ее воображении.

Черри быстро ехала по холмистому району Линда-Виста, улицы которого затеняли ветви дубов, а в воздухе росистого утра висел противный запах от скунса, раздавленного чьей-то машиной; она торопилась — пока не приехал мистер Блэквуд, нужно было успеть добраться до дома и открыть его. И как раз тогда, когда миссис Черри Ней поворачивала ключ в замке двери особняка на ранчо Пасадена, «империал-виктория» проезжала Мост самоубийц, и луч утреннего солнца бил прямо в зеркало заднего вида автомобиля Эндрю Джексона Блэквуда.

На соседнем сиденье лежал номер «Стар ньюс» с таким вот объявлением:

ПРОДАЕТСЯ

ЭЛЕГАНТНЫЙ ДОМ

САД 100 АКРОВ

ЗЕМЛЯ 60 АКРОВ

НА УЧАСТКЕ — НЕБОЛЬШАЯ РЕЧКА!

И ВСЕ ЭТО — НА РАНЧО ПАСАДЕНА!

КУПИТЕ СЕБЕ НЕМНОГО КАЛИФОРНИЙСКОЙ ИСТОРИИ!

Ему пришлось позвонить дважды, для того чтобы назначить встречу с женой Джорджа Нея. Миссис Черри Ней объяснила, куда ему подъехать, и говорила приветливо, но озабоченно, как будто только сейчас обнаружила, что потеряла ценную вещь — скажем, уронила кольцо с бриллиантом в водопровод или что-то в этом роде. Блэквуду это показалось добрым знаком; похоже, это была одна из тех дам, про которых говорят, будто у них куриные мозги. Но указания она дала ему с точностью топографа, сказала даже, что асфальт заканчивается как раз у орехового дерева, дальше пойдет обыкновенная пыльная грунтовка, а в конце ее будут ворота, все в зарослях дикого огурца. «Грунтовка? В Пасадене?» — с надеждой переспросил Блэквуд, который все думал, много ли на этом ранчо невозделанной, нетронутой еще земли. По телефону он спросил и о цене, на что миссис Ней ответила: «Ну что вы, мистер Блэквуд! Мы оба прекрасно понимаем, что этого по телефону я никогда не скажу».