Любимчик притих. Ещё бы не притихнуть, когда висишь. За хвост и загривок.

– Запомни и больше не шути. – Лес прочистил горло, встряхнул нарушителя над полом и ещё раз повторил: – Сила… Чужая сила измеряется результатом… результатом… её на тебя воздействия. Всё. Свободен!

Многоголосый хохот.

Лежащий на полу помятый парень отчаянно всхлипывает.

И картинно освещённый заходящим солнцем тощий, как жердь, учитель, не знающий, куда девать руки – взрослый, сгорающий от стыда за невидимый шутовской колпак, за вечно чужую работу, за то, что оторвался на ком попало, за звон бубенцов, повисший в воздухе.

Урок окончен.

…Ночью, без всякой надежды на сон, он в очередной раз глядел в потолок, на котором были выведены кистью паучьей тени какие-то странные знаки, и размышлял о том, куда он попал и где его ждали. Может быть, ждали в каком-то другом месте, не в этом? Не дома? Или до сих пор там, где он на самом деле не был? И если дома, то зачем тогда ему этот дом, это дурное существование?

Почему он не ушел до сих пор? Может быть, его здесь кто-то ждет, а он каждый день проходит мимо, не в силах угадать, когда окончится это ожидание? Случится ли встреча? На самом ли деле случится?

Он не заметил, когда к нему подкрались эти туманные сети, предвестники сна и света. Но перед глазами вдруг возникла пена, туманная пена, тени закружились волчком, и из сетей тумана, разрывая их грудью, выступил единорог.

– Здравствуй… хотел сказать Лес и осекся. Он наконец-то смог распознать цвет Его глаз.

Они были серебряные.

– Ты… надолго? – туман колыхнулся опять, и за спиной единорога возникли очертания немыслимых, незнакомых земель. – Я тебя не стою, но… Не уходи… Не…

Зверь вздохнул, и возник ветер.

– Я?.. – и Лес понял, каким будет ответ.

Я? Надолго… Навсегда.

– Ты – и навсегда… – прошептал Лес. Представил себе бесконечные годы, когда он будет засыпать и видеть во сне серебряный свет. Потом представил, насколько это тяжело было бы единорогу, и понял, что краснеет. Или, может быть, такому прекрасному и сильному – все-таки не тяжело?

Это «навсегда» – ненадолго…

– До конца моей жизни?

Нет.

– До конца… заточения? – Сети тумана сплелись плотнее. – Моего или твоего? Но кто заточил тебя? Кто смог… Кто посмел это сделать? Кто?

Не знаю… – Единорог медленно прикрыл глаза. – Я устал.

Леса захлестнула горячая волна. Сострадания? Стыда? Жалости? Как назвать чувство не своей вины, которой нет оправдания?

Не смей! – тряхнул гривой единорог. И вдруг его глаза сверкнули, выдав грусть, перемолотую смехом: – если бы не эти годы, я бы, может быть, и не встретил наконец того, кто способен узнать меня и не пытаться завладеть мной…

– Неужели кто-то может не узнать тебя? – удивился Лес.

Некоторые видят… – ясно было, что разговор стоит чуду усилий. – Видят. Но не узнают.

За редким исключением, все видят какую-нибудь свою несбыточную мечту. Ничего более.

– А я?

А ты видишь всё, как есть. Только себя не осознаешь как следует.

– Не осознаю – смиренно хмыкнул Лес. – Учат меня, дурака, учат… И люди смотрят… Вот и сижу тут. Слабый стал. Старый. Битый. Дети надо мной смеются. Теперь кто угодно побьет.

Не уважают? – отстраненно поинтересовалась темнота.

– Не видят… – И тут вдруг он понял, что услышал несколько фраз назад – и замер. Неужели…

Сомкнутых рук было не разжать. А единорог все смотрел своими светящимися глазами, смотрел серебряным взглядом.

Чего ты хотел? – спросил он. Я не буду огорчать тебя, но я – это ветер. Я – это вода. Огонь… Я не могу принадлежать никому. Но пока ты жив, я смогу с тобой остаться.

Почему? – спросил Лес. Под веками горело.

Потому, что ты не желаешь владеть мной безраздельно. И за одно это, пока ты жив, в твоих венах будет гореть моя кровь. Капля твоей – у меня. И моя – тоже капля. Больше ты не вынес бы… По капле света.

Лес зажмурился и отчаянно прошептал:

– Хочу, чтобы ты был всегда.

Было раннее утро субботы. Стояла ущербная фаза луны.

Директору школы следовало бы проснуться в предвкушении праздника, но вместо этого у него, как обычно после рабочей недели, болело полголовы и слегка пошаливало сердце. «Сегодня не удастся» – промелькнула непрошеная трусливая мысль. Он сел в постели и затряс головой, прогоняя нахалку, потому что только этого ему сейчас и не хватало для полного счастья.

Он спустился вниз, поправил перед зеркалом ремень на пузе, рассеянно кивнул жене – на рыбалку я! – дежурно рявкнул сыну: – «Ты где вчера шлялся до полуночи!» – и, прихватив удочки, быстрым шагом покинул дом, продолжая хранить на лице брезгливое выражение. Словно мыша проглотил. Ну, ничего, уже скоро, скоро…

Пройдя половину пути до окраины, он перешел на бег, потом на галоп. На окраине города, вдалеке от мощеных улиц, где его уж точно никто не заметил бы, директор отбросил бесполезный багаж, сорвал с себя шляпу, опустился на землю и зарычал. Никем не замеченный нищий поплотнее вжался в стену сарая.

В воздухе что-то мигнуло, и контур нелепой фигуры, одетой в мешковатое пальто, начал постепенно расплываться. Затем что-то мигнуло ещё раз. Рядом с брошенной шляпой возник здоровенный кудлатый пёс-дворняга с белым пятном на хвосте. Точь-в точь как у оригинала на… Нет, простите. Этого мы вам не расскажем.

Пёс ухватил зубами шляпу, фыркнул, злорадно повозил её по песку и пустился прочь – важным разгильдяйским собачьим шагом. Никаких следов пальто, белья и прочего видно не было.

За ним увязались три собаки от автобусной остановки.

– Рванул как торпеда – неодобрительно буркнул нищий, провожая взглядом собачью стаю. – Интересно, а зачем ему всё-таки удочки?

… -На каком это языке ты меня обозвал только что?

Они шли домой с очередных посиделок, устроенных по случаю очередных выборов главы района, мирились и громко разговаривали по душам посреди вымершей холодной улицы. Там, высоко над головами, орали вороны, краснели рябиновые кисти. Сгущался вечер, большой и тёмный, и было удивительно легко вспоминать всё, что просилось на язык со дня поселения в этом городе. Голова была легкой-легкой. Приятно было даже то, что лучший друг, ведь это же, конечно, друг, пинает незнакомых собак, ведь без собак нет настоящего веселья… Хорошо бы первые звезды благословили наш город, в восхищении подумал Лес и произнес ещё один матросско-островной загиб с тремя загогулинами. Так, что и звезды бы покраснели.