Посидев в кафе и доев мороженое, мы с матерью решили прогуляться по кварталу, посмотреть, какие здесь появились новые магазины, а какие закрылись. Лоточница с фарфоровыми куклами попыталась соблазнить меня своим товаром, но мать с улыбкой произнесла:

— Не переживай, дома тебя кое-что ждет.

Я заметила красно-белый столбик парикмахера[1], на котором висела табличка на китайском и русском языках.

— Мама, смотри! Наверное, в эту парикмахерскую пошел Борис, — сказала я и бросилась к окну, чтобы заглянуть внутрь. В кресле действительно сидел Борис с намыленным подбородком. Рядом ожидали своей очереди еще несколько посетителей; они курили и смеялись — в общем, вели себя как люди, у которых есть свободное время, но нечем заняться. Борис заметил меня в зеркале, повернулся и помахал рукой. Совершенно лысый парикмахер в вышитом жакете тоже поднял глаза. У него были тонкие усики и козлиная бородка, на носу сидели очки в толстой оправе, которые так любят носить китайцы. Однако, увидев меня, парикмахер тут же повернулся к окну спиной.

— Пойдем, Аня, — засмеялась мать и потянула меня за руку. — У Бориса получится плохая прическа, если ты будешь отвлекать парикмахера. Не дай бог он отхватит ему ухо, и тогда Ольга рассердится на тебя.

Я послушно последовала за матерью, но, когда мы дошли до угла, снова повернулась к парикмахерской. За стеклом хорошо было видно парикмахера, и тут я поняла, что мне знакомо его лицо: эти круглые и выпученные глаза я уже где-то видела.

Когда мы вернулись домой, мать усадила меня за туалетный столик, торжественно расплела мои детские косы, расчесала волосы на прямой пробор и завязала их в узел на затылке — так же, как у нее самой. Потом она нанесла капельки духов мне за уши и кивнула на бархатную коробочку, которая стояла на комоде с зеркалом. Когда она раскрыла ее, внутри я увидела золотое ожерелье с нефритами, которое отец подарил ей на свадьбу. Она взяла его в руки, поцеловала и надела на меня, застегнув на шее.

— Мама! — удивленно воскликнула я, потому что знала, как дорого ей было это ожерелье.

Она поджала губы.

— Я хочу передать его тебе, Аня, потому что сегодня ты стала молодой женщиной. Отец был бы рад, если бы в такой день ты надела это ожерелье.

Дрожащими пальцами я прикоснулась к украшению. Несмотря на то что я очень скучала по отцу и по разговорам с ним, мне всегда казалось, что он находится где-то рядом. Нефриты у меня на груди казались не холодными, а теплыми.

— Мама, он не покинул нас! — воскликнула я. — Я это знаю.

Она кивнула и горько вздохнула.

— У меня еще кое-что есть для тебя, Аня, — сказала мать и, выдвинув один из ящиков у моих колен, достала какой-то предмет, завернутый в ткань. — Это будет напоминать тебе, что для меня ты всегда останешься маленькой девочкой.

Я приняла из ее рук пакет и развязала узел, испытывая нетерпеливое желание поскорее узнать, что же находится внутри. Там оказалась матрешка с улыбающимся лицом, напоминающим лицо моей покойной бабушки. Я догадалась, что мать сама разрисовала матрешку. Я повернулась к ней, и она, засмеявшись, велела мне посмотреть, что находится в самой игрушке. Я открутила верхнюю половинку и увидела фигурку поменьше, с черными волосами и янтарными глазами. Я поняла смысл шутки матери и улыбнулась, ожидая, что следующая матрешка будет со светло-рыжими волосами и голубыми глазами, однако оказалось, что веселое лицо игрушки вдобавок было усеяно веснушками, так что я не сдержалась и захихикала. Внутри этой матрешки я нашла еще одну, совсем маленькую. Я с недоумением посмотрела на мать.

— Это твоя дочка и моя внучка, — пояснила она. — А внутри у нее ее дочка.

Я собрала всех матрешек по отдельности и выстроила их в ряд на туалетном столике. Рассматривая это игрушечное воплощение женской линии нашего рода, я вдруг почувствовала, что ужасно хочу одного: чтобы мы с матерью всегда оставались такими же, как в эту минуту.

Потом, когда я уселась за обеденный стол в кухне, мать выставила передо мной яблочный пирог. Она уже собиралась отрезать кусочек, как вдруг мы услышали, что открылась входная дверь. Я посмотрела на часы и поняла, что это вернулся генерал. Он надолго задержался в прихожей, прежде чем неровной походкой войти в кухню. Он был бледен, поэтому мать спросила, не заболел ли он, но генерал ничего не ответил, лишь опустился на стул и закрыл ладонями лицо. Мать испуганно вскочила на ноги и велела мне принести горячего чаю и хлеба. Когда я протянула их генералу, он поднял на меня покрасневшие глаза.

Бросив взгляд на именинный пирог, японец поднял руку и неуклюже погладил меня по голове. В его дыхании я уловила запах алкоголя.

— Ты — моя дочка, — сдавленным голосом произнес генерал. По его щекам потекли слезы. Повернувшись к матери, он добавил: — Ты — моя жена.

Постепенно японец успокоился и вытер лицо тыльной стороной ладони. Когда мать предложила ему выпить чаю, он взял в одну руку кусочек хлеба, в другую чашку и отхлебнул. Лицо его было искажено болью, но через какое-то время расслабилось, и он вздохнул, как будто принял какое-то решение. Генерал встал из-за стола и, бросив на мать лукавый взгляд, молча изобразил, как она, обнаружив в гараже «баню», ударила его черенком лопаты. Мать несколько секунд ошарашенно смотрела на смеющегося генерала и потом тоже рассмеялась.

Она спросила его по-русски, медленно произнося слова, чем он занимался до войны, всегда ли он был военным. На какое-то мгновение японец, как мне показалось, смутился, затем поднес руку к носу и переспросил:

— Я?

Мать кивнула и повторила вопрос. Он покачал головой и, прикрыв дверь у себя за спиной, на чистейшем русском сказал:

— До этого безумия? Я был актером. Работал в театре.

На следующее утро генерал уехал. На кухонной двери была приколота записка на русском языке. Сначала ее прочитала мать. Испуганными глазами она еще пару раз прошлась по строчкам, потом передала записку мне. Генерал велел нам сжечь все, что он оставил в гараже, в том числе и записку. Он писал, что подверг наши жизни большому риску, хотя его единственным желанием было защитить нас, и что мы должны уничтожить все следы его пребывания в нашем доме ради нашей же безопасности.

Мы с матерью бросились к Померанцевым. Борис рубил дрова, но, увидев нас, остановился и, вытерев пот с раскрасневшегося лица, провел нас в дом.

Его супруга сидела на стуле у печи и что-то вязала. Когда мы вошли, она вскочила.

— Вы уже слышали? — Ольга была бледна, ее голос дрожал. — Японцы сдались. Скоро здесь будут Советы.

Ее слова, как мне показалось, поразили мать.

— Советы или американцы? — спросила она срывающимся от волнения голосом.