Но как бы она ни скрывалась в своем замке посреди болот, а долго незамеченным ее злодейство не осталось. Волчий вой, как говорят, ведьму выдал, страх и ужас, что сеяла она вокруг себя. Скрутили ее всем миром, уж больно люди злы на нее были, чуть не порешили осиновым колом, да муж вступился – хоть безумная, да все ж душа живая, говорит, а вдруг прощение у Бога вымолит? Посадили ее в башню, что на Белом озере среди воды и поныне стоит, да заперли там под присмотром. Там она и померла спустя несколько лет, тихо и мирно, как сказывают. А башню с тех пор Белькиной кличут.

Сигизмунд еще долго разглагольствовал о том, сколько дремучих тайн хранят здешние места и сколь необходим им свет просвещения, плавно переходя к общим нуждам образования и куда более частным, текущим проблемам единственного на всю округу звятовского училища, которому финансирование урезали до немыслимой малости, так может сиятельный граф поможет хотя бы с ремонтом крыши?

Раскрасневшаяся Ванда с трудом удерживалась, чтобы не разбранить папеньку в присутствии гостя, красноречиво вращая глазами, нервно комкая веер и постукивая им по крышке уродливого орехового комода, пытаясь привлечь отцовское внимание, да тщетно.

Оболонский же рассеянно кивал, чем приводил бургомистра в неописуемый восторг и повергал разворачивать дальнейшие планы по благоустройству города. Правда, согласие гостя имело другие причины – тот старался понять, сколько правды в старой легенде и как она могла повлиять на сегодняшние события, однако Сигизмунду об этом было невдомек.

Рассказанное предание Константина не впечатлило – история как история, бывало и пострашнее. Впрочем, хозяин постарался сделать повествование настолько в стиле светских салонов, что истинный дух легенды выветрился, оставив лишь намеки на ужас, царивший в те времена. И все-таки рассказ заставлял задуматься. Во-первых, над странным поведением инквизиторов, так легко согласившихся с доводами мужа, которого долгое время держали под чарами. Во-вторых, над тем, как умерла ведьма. Тихо и мирно? Так не бывает, ведьмы так не умирают.

– Вы хорошо знали Матильду Брунову, сударыня? – неожиданно спросил Оболонский, разворачиваясь в сторону Ванды.

Девушка еще пуще покраснела, приоткрыла рот в полном ошеломлении от внимания, наконец-то направленного исключительно на нее, …и тут же захлопнула его, как дверцу мышеловки.

– Да она ни с кем особо не зналась, – манерно сказала Ванда, обмахиваясь веером с такой скоростью, что будь она весом поскромнее, явно взлетела бы.

– Вам она не нравилась?

Ванда лихорадочно облизнула сочные губы и ответила, не скрывая неприязнь:

– Ах, не говорите про Матильду, – передернула она пышными, почти выскакивающими из плотно обтягивающей ткани плечами, – Кому она могла нравиться? С ее характером только жеребцами и править…

– Ванда! – с ужасом воскликнул Сигизмунд, столько времени пытавшийся увести разговор подальше от Брунова, или хотя бы нелестных оценок о его семействе…

Глядя в ничего не отражающие, до безобразия вежливые и холодные глаза Оболонского, Ванда вдруг поняла, что ей нестерпимо хочется утопить мерзавку в навозе – подумать только, Матильда даже не знакома с этим красавцем-графом, а он все равно больше интересуется этой стервой, а не ею, девицей добропорядочной и честной!

– Так Вы хотите знать о Матильде? – девушка недобро улыбнулась и бросила мстительно-едкий взгляд на папеньку. Тот умоляюще закатил глаза, – А она шутницей была. Бо-о-льшой шутницей. Хотите, господин граф, расскажу про ее шуточки? Михал Редянин, сын помещика Редянина, прислал как-то к ней сватов. Заранее уговорились, сваты, как полагается, доехали до ворот бруновского имения, а дальше, глядь, а на статуях, что у ворот… Там дюжина статуй стоит, видали? Так на головах тех статуй гарбузы нахлобучены с прорезанными дырками. Вам то, может, и невдомек, господин граф, а только у нас это отказ жениху означает. Бесчестный отказ, так только тупые селянки делают, когда опозорить хотят. Сваты как гарбузы увидели, так даже и въезжать не стали, тут же назад и завернули. И это не все. Статуи те девками да парнями оказались, голыми, да краской белой выкрашенными. Так они за возком сватов чуть не до моста бежали с хохотом и улюлюканием. Все гарбузы об возок разбили. Так что ежели захотите, господин граф, сватов к ней засылать, вспомните об этом. Михал до сих пор на люди появиться не может, все прячется у отца в доме.

– И часто она так развлекалась?

– Вы про женихов или про статуи? – Ванда вцепилась пухлыми пальцами в веер, угрожающе затрещавший, и неожиданно хихикнула, – Со своими новыми дружками она и не на такое была способна.

– Новыми дружками?

– В последний месяц Матильда часто бывала в обществе дружков Меньковича, что наезжают в город время от времени. Вы хотите знать, как они развлекались?

– Доставляют хлопот? – спросил Константин бургомистра.

– Не то слово, – простонал Сигизмунд, растроганный неожиданным участием гостя, – Не то слово.

На следующее утро Оболонский нашел неизвестных «сослуживцев», красноречиво наследивших в доме Брунова, в местечке Заполье, что расположилось в десятке верст южнее Звятовска, как раз на краю обширной Вышовской пущи, с севера и запада огибающей болота.

У колодца перед местным трактиром (шумному и многолюдному не в пример звятовскому, ибо предприимчивый трактирщик озаботился охладить пиво в леднике) плескался обнаженный до пояса молодой парень, громко хохоча и фыркая каждый раз, когда краснощекая загорелая молодка окатывала его из ведра студеной колодезной водой. Парень был золотоволос, высок, худ, жилист и гибок, как хлыст. Но Оболонского заинтересовал не он, а человек, стоявший рядом.

Привалившись боком к колодезному журавлю, стоял молодой мужчина лет двадцати трех и с удовольствием наблюдал, как парень извернулся, зачерпнув полные горсти воды, и забрызгал ею служанку; та притворно завизжала, хлеща юношу мокрым передником. Сощуренные голубые глаза мужчины искрились смехом, светлый чуб непокорных, чуть влажных волос упал на лоб, тонкие губы в обрамлении аккуратной золотистой бородки изогнулись в улыбке. Он был спокоен и безмятежен. На площади перед трактиром сновало десятка два человек, кто шагом, кто бегом, кто лениво, кто с окриками, то ведя в поводу лошадь, а кто препираясь со слугами. Жизнь как жизнь.

И тут взгляд светловолосого мужчины насторожился, стал жестким и льдистым – он увидел Оболонского, медленно подъезжавшего к колодцу.

Как по команде, доселе плескавшийся юноша замер, выпуская из объятий жеманничающую служанку, бросил встревоженный взгляд на мужчину. Остановился и здоровенный детина, поправлявший подпругу чуть поодаль; бережно поставил плотно набитый тючок на сухую землю рядом с телегой аккуратный невысокий сухонький старичок. В дверях трактира статуей застыл верткий смуглявый мужичонка лет под сорок, с его лица медленно сползала похабная улыбочка, глаза маятником забегали с одной застывшей у колодца фигуры на другую, а рука покрепче сжала массивную пивную кружку. Сзади на него налетел еще один…