Торп передернул плечами.

— Он влез не в свое дело. Парк, уважаемый детектив, — в ведении федеральной полиции.

Молья прикусил язык. Вся эта свара вокруг территориального разграничения полномочий между двумя подразделениями бесила его. Дж. Рэйберн Франклин, шеф чарльзтаунской полиции, не раз остерегал его от ссоры с соперниками; говорил, что все они делают одно общее дело, — словом, молол обычную в таких случаях чепуху. Но сдержанность никогда не была в числе добродетелей Мольи, и сейчас он ощутил в груди жжение, причина которого коренилась вовсе не в итальянской колбасе, а в опыте двадцатилетней службы. Непорядок.

— Разумеется, Джон, но ведь речь идет о возможном убийстве.

— Убийство? — Торп ухмыльнулся. — Мне кажется, убийством тут и не пахнет, детектив. Ни дать ни взять доброе старое самоубийство.

Ухмыляться ему не стоило. Наряду с обжорством Молья унаследовал и итальянский темперамент, который, как и ртуть в градуснике, начав закипать, уже с трудом опускался до начальной отметки. Ухмылку эту Молья воспринял как насмешку «старших» над неуклюжим деревенским простачком.

— Возможно, что и так, Джон, но Куперман же не мог этого знать заранее, не добравшись до места, правда?

— Ну, вообще-то...

— А если это убийство, то оно касается как парковой, так и местной полиции, и вы должны развязать руки местной.

— Развязать руки?

— Так как ответственный — Куперман.

Торп по-прежнему безмятежно помахивал фонариком, разводя туда-сюда стебельки высокой травы, но Молья видел, что лицо его посуровело. Торп спустился сюда по склону и стоял на солнцепеке не для дружеской болтовни. Он беспокоился, что теряет верную добычу, и охранял ее сейчас, как охотник, подстреливший зверя и не желающий выпускать его из рук.

— Не знаю, за что он там ответственный, но сейчас его на месте нет, мы же, в отличие от него, тут как тут, — сказал он, имея в виду парковую полицию. — А значит, по крайней мере остаток утра в полном твоем распоряжении. — И Торп погладил ладонью макушку. — Твое счастье. Не будешь тут жариться, как на сковородке.

— Боюсь, что ты ошибаешься, — сказал Молья, отводя протянутую ему оливковую ветвь. Он нацелился бросить бомбу, а когда это произойдет, то вряд ли кому-нибудь понравится, особенно тем жужжащим наверху шмелям. Что ж, не в первый раз, ему, Тому Молье, не привыкать, единственное, что его беспокоило, так это сосущий голод, который не утихомирит булочка, оставшаяся в бардачке.

— Я хочу сам заняться телом, Джон.

— Чего-чего ты хочешь?

— Заняться телом. Телом должен заняться ответственный.

— Ответственного ты видишь перед собой.

— Ни черта подобного. Обнаружил его Берт Куперман. То есть полиция Чарльзтауна. Тело будет доставлено к коронеру округа.

Лицо Торпа приняло скучающее выражение.

— Куперман отсутствует. И ответственный здесь я.

— Кто тебя сюда вызвал, Джон?

— То есть?

— Ты здесь по звонку паркового диспетчера, так?

— Ну да...

— А кто сообщил парковому диспетчеру?

Он дал вопросу повиснуть в воздухе.

— Ну... — промямлил наконец Торп, видя, что добыча все дальше уплывает от него в кусты.

— Так что тело отправляется к коронеру округа. Таков порядок.

— Порядок? — Торп ткнул пальцем вверх, туда, где начинался обрыв, и опять ухмыльнулся. — И ты собираешься объяснить это им?

— Нет. — И Молья покачал головой. — Вовсе не так. — Торп повернулся к нему. — Им объяснишь ты.

— Что?! — взвился Торп.

— Ты им это объяснишь.

— Черта лысого я им это объясню!

— Черта лысого ты им этого не объяснишь. Тебе перенаправила звонок диспетчерская. В диспетчерскую доложил офицер чарльзтаунской полиции. Тело отправляется к коронеру округа. Если федеральная полиция хочет официальным путем забрать его себе — пусть действует. Пока же мы следуем положенной процедуре. И вы обязаны обеспечить порядок. Это ваш участок. Вы здесь власть. — Молья улыбнулся.

— Ты это серьезно?

— Как приступ стенокардии.

У Торпа была привычка зажмуриваться — так жмурится ребенок, надеясь, открыв глаза, увидеть, что все плохое улетучилось. Торп зажмурился, и веки его затрепетали, как две большие бабочки.

— Брось, Джон. Не так уж это сложно. Не хочешь же ты попасть впросак в таком крупном деле! Чтобы пресса разнесла все это по косточкам, разделала тебя, как рождественскую индейку! И не сваливай на меня возню с федералами. Порядок нарушил ты, и они захотят знать почему. Они забросают тебя вопросами и загрузят бумажной волокитой по самые уши, так что до самого вторника тебе хватит.

Рот Торпа скривился, словно удерживая не один десяток слов, которые тот готовился сказать, хотя среди них и не было простого «ошибаешься». Так и не промолвив ни слова, он резко повернулся и начал карабкаться вверх по обрыву. Молья следовал за ним. Вернувшись в участок, он может застать в раздевалке Берта Купермана, как ни в чем не бывало поднимающего штангу — любимое его занятие после смены. Новоиспеченный офицер полиции может даже признаться, что испугался, когда понял, что дело это — вне его полномочий. Обычный страх новичка. Вполне возможно, что этим все и объясняется. И вскрытие, возможно, покажет, что Джо Браник, доверенное лицо и личный друг президента США, сам принял решение приставить к виску кольт и снести себе полчерепа. И в то же время Молья кожей чувствовал — обе возможности даже меньше, чем возможность, что его мать признает неправоту Папы Римского.

Вскарабкавшись на обрыв и отдуваясь, он взглянул на небо с желанием хорошенько выматерить палящее солнце и заметил там слабый, но все еще различимый в белесой утренней мгле лунный очерк. Полнолуние.

Пасифика, Калифорния

С Тихого океана шел сырой туман, клубы его катились вопреки летнему времени года и мокрым покрывалом висли над городом, застя свет фонарей и превращая его в тускло-оранжевые пятна — единственная краска в металлически-сером мире, мире однотонном, раскинувшемся до самого горизонта, не допускавшем ни малейшего намека на то или иное время суток. Если самой холодной зимой, какую довелось пережить Марку Твену, было лето в Сан-Франциско, то случилось это лишь потому, что писателю не хватило смелости проехать по побережью еще на тридцать миль южнее, до городка Пасифики. Летний туман там порой пробирает до костей.

Дворники постукивали на лобовом стекле. Клочья тумана, одни густые, другие пореже, наползали, окутывая двухэтажный многоквартирный дом, как в фильме ужасов. Как и многое другое в жизни Слоуна, дом был запущен и нуждался в ремонте. Беспощадная сырость и соленый морской воздух покрыли кровельную дранку беловатым налетом. Металлические рамы проржавели, и их надо было менять. Краска местами облупилась, навес для автомобилей заметно подгнил. Восемь лет назад Слоун, вняв совету агента по недвижимости, вложил накопленные средства в покупку восьмисекционного дома с прилегающим к нему пустым участком. Территория тогда осваивалась, и застройщики платили неплохие деньги, превращая дома на побережье в кондоминиумы, но потом произошел кризис, цены рухнули, и Слоун стал владельцем «белого слона». Когда дом освободился, Слоун сам вселился в него из соображений экономии и вовсе не надеясь получить от проживания в нем хоть какое-то удовольствие. Но за прошедшие годы он к дому привязался — так привязываются к старой паршивой собаке, от которой все равно не избавишься. Он спал с раздвинутой балконной дверью, в которую врывался шум прибоя, и мерный шум волн, бьющихся о берег, успокаивал, словно стук маятника на часах самой природы, напоминание о быстротекущем времени.