— Вот, — сказал он, — кошмарная картина, преследующая каждого из нас. — Руки его скрестились на диафрагме. — Вы дома моете посуду в кухне или купаете ребенка в ванной, или нее смотрите по телевизору какой-нибудь матч — словом, заняты самым обычным повседневным делом. — Он сделал несколько шагов влево. Головы присяжных повернулись вслед за ним. — В дверь стучат. — Он сделал паузу. — Вы вытираете руки кухонным полотенцем, говорите сыну, чтобы не включал кран горячей воды, и подходите к двери, косясь на экран телевизора. — Теперь он прошелся вправо и, остановясь, встретился взглядом с присяжным № 7, школьной учительницей из округа Сансет, настроенной, как было ему известно, самым решительным образом против его клиента. — И вы открываете дверь... — Женщина судорожно глотнула. — На пороге двое мужчин в неприметных серых костюмах, за ними вы различаете полицейского в форме. Они спрашивают вас, называя ваше имя и фамилию полностью. Вы слишком часто видели подобное по телевизору, чтобы не понять, зачем они явились.

Женщина еле заметно кивнула. Он двинулся вдоль ряда. Кончик пера бухгалтера замер на странице блокнота. Строительный рабочий расцепил скрещенные руки.

— Вы тут же предполагаете несчастный случай. Вы мысленно молите их сказать, что с женой все в порядке, но выражение их лиц и само их появление на вашем крыльце говорят, что нет, не все в порядке.

Белые бумажные листки теперь лежат неподвижно. Стайнер снимает ногу с колена и подается корпусом вперед с озадаченным и недоуменным выражением лица. Патриция Хансен перестает стискивать руки дочерей и хватается за барьер с видом человека, вознамерившегося в последнюю секунду воспрепятствовать венчанию жениха и невесты, сообщив о непреодолимых к тому препятствиях.

— Тон их суров и будничен. Они говорят без обиняков: «Вашу жену убили». Ваш шок выражается в смятении и нежелании поверить. На секунду вы укрываетесь за абсурдной мыслью, что это ошибка, что они ошиблись адресом. «Это какая-то ошибка», — говорите вы. Но они опускают глаза: «Простите, но ошибки тут нет».

— Вы выходите на крыльцо: «Нет. Только не с моей женой. Взгляните на мой дом. На мою машину на подъездной аллее». Широким взмахом руки вы обводите соседние дома: «Взгляните на моих соседей. На тех, кто тут живет. Здесь не бывает убийств. Потому мы и поселились тут. Это безопасный район. Дети катаются здесь на велосипедах по улице. И спим мы с открытыми окнами. Нет! — Голос ваш звучит умоляюще. — Произошла ошибка!»

Он делает паузу, чувствуя, видя по блеску глаз, что они жаждут продолжения, жаждут успокоительного рокота его речи, хотят впитывать, всасывать в себя его слова, как наркотик из шприца.

— Нет, ошибки не произошло. Несчастный случай. А вернее — продуманный. Заранее просчитанный шаг больного и ущербного в социальном плане человека, психопата, нацеленного в этот вечер на убийство. А раз так — никто и ничто не могли сбить и отвратить его от намеченного.

Он широко раскидывает руки, словно укрывая присяжных этим жестом от боли, признавая всю трудность предстоящей им задачи.

— Хотел бы я, чтобы вам надлежало ответить лишь на простой вопрос: действительно ли Эмили Скотт явилась жертвой ужасного и бессмысленного убийства? — Это была тонкая ссылка на заключительную речь Стайнера. — С этим, я уверен, согласен каждый из здесь присутствующих.

Присяжные утвердительно наклоняют головы.

— Хотел бы я, чтобы обращенный к вам вопрос был сформулирован так: «Пострадали ли супруг и малолетний сын убитой от гнусного поступка Карла Сэндала и продолжатся ли их страдания в дальнейшем?»

Он переводит взгляд с одного лица на другое.

— Да, и страдания их нам даже трудно вообразить. — Слова его сливаются с завораживающим жужжанием ручных вентиляторов. — Но не на эти вопросы призваны вы ответить, в чем вы поклялись. И каждый из вас в глубине души это знает. Что и делает таким трудным ваше положение. Трудным и болезненным. Поставленный перед вами вопрос не решается с помощью эмоций. Чтобы ответить на него, требуется разум, хотя в самом произошедшем нет ничего разумного — оно бессмысленно. В самом деле, преступление Карла Сэндала разумом непостижимо, разумному объяснению не подлежит. И таким оно и останется.

По щекам русоголового сезонника заструились непрошеные слезы.

Слоун поглядел на одного из присяжных — автомеханика из округа Ричмонд, и в ту же секунду что-то подсказало ему, что именно этого человека выберут старшиной.

— Всеми силами души я желал бы уметь предотвращать бессмысленные жестокие преступления недочеловеков, нацеленных на насилие. Всеми силами души я желал бы сделать так, чтобы никто больше не открывал дверей навстречу известию, подобному тому, что получил Брайен Скотт. Всеми силами души я желал бы помешать Карлу Сэндалу сделать то, что он сделал. — Он чувствовал, что установился контакт, чувствовал, что враждебность, с которой поначалу встретила его слова часть присяжных, теперь улетучилась, что теперь они на его стороне. — И, однако, тут мы бессильны. Что мы можем противопоставить этому? Разве только жить в постоянном страхе, забаррикадировав окна и двери, забиться в клетки, подобно зверям, что же еще, что — я вас спрашиваю!?

Теперь он потупился, отведя от них взгляд; он отпустил их. Они открыли ему двери, они дружелюбно приветствовали его на пороге. И в ту же минуту Слоун понял, что больше от него ничего не потребуется. Охранное предприятие Эббота дела не проиграло.

А он всеми силами души желал помешать и этому тоже.

Блумбери, Западная Виргиния

Припарковавшись под осинами, офицер полиции Чарльзтауна, Западная Виргиния, Берт Куперман мусолил кнопку рации, зажав ее между большим и указательным пальцами подобно рыбаку, ощупывающему леску. Но как ни старался, найти крючок он не мог, и добыча вот-вот готова была ускользнуть от него.

Это не было внутренним сообщением. Дежурил в тот вечер Кей, а ни один человек в здравом уме не спутал бы его приятный, врастяжку, западно-виргинский говорок с речью того, чьи обрывочные слова долетали до Купермана из передатчика. Это могла быть парковая полиция — дорога в предгорьях хребта Блуридж-Маунтинс проходила по краю Национального парка «Медвежий ручей», и район этот курировался парковой полицией, но частота иная: сообщение передавалось на волосок от частоты 37,280 мегагерц, почти на их собственной частоте, частоте чарльзтаунской полиции. И это его озадачивало.

Куперман наклонился к рации, продолжая теребить кнопку — чуточку вправо, затем влево, опять вправо.

Ну давай! Выкладывай! Хоть что-нибудь! Господи, да он всему будет рад. Десять часов из двенадцатичасовой ночной смены в пятницу уже прошли, и он приканчивал шестую чашку черного кофе, а веки все равно смыкались, как сдвигающиеся двери гаража. Чертово полнолуние, кажется, обмануло, вселив иллюзорную надежду. Может быть, все это ерунда и суеверие, но факт тот, что в полнолуние маньяки активизируются и выползают. Когда они выползают, двенадцать часов дежурства пролетают с быстротой двенадцати минут.