«Это случилось в тот день, когда я объявил «ему» войну, — подумал Линяев. — У меня тогда тряслись ноги от слабости, гудела голова от боли, пылали от жара суставы, а я день таскался по знакомым и натужно острил. В пику «ему».

— Это бывает, — согласилась Алина Васильевна. — Ходит себе человек, и вдруг в нем просыпается дар. Так и в Юрии Степановиче проснулся дар. Дремал, дремал…

— Что угодно, только не дар, — медленно, с нажимом сказал Линяев, и те, оба, поняли: он не желает, чтоб говорили о нем.

Они оба вскинули на него глаза. Мыловаров испуганно, и женщина с испугом, только еще с примесью изумления.

Остаток дня пропал. Он хотел забыть о «нем» — и не вышло. И этим двоим испортил настроение. Женщина, видно, решила, что он — чудак. Ведь женская логика прямолинейна. Вроде тяжелого танка: прет напролом, игнорируя проложенные человечеством дороги. Лишь бы скорее добраться до цели. Впрочем, это его личное мнение.

Мыловарову и женщине подали борщ. Линяев заказал бифштекс и черный кофе.

Мыловаров глубоко вдохнул запах борща. Глаза его блеснули. Он удовлетворенно пробормотал:

— А вечером буду ужинать, — и добавил: — Эскимос съедает четырнадцать килограммов мяса в один присест. Только подумать! Еда — источник жизни, а сейчас много пишут о смерти, — сообщил он после пятой-шестой ложки.

— Живые не имеют права писать о смерти, — сказал Линяев.

— Кто же имеет право?

— Те, кто умер.

— Позволь, они мертвые.

— А мы, живые, не имеем права. Мы не знаем полную меру этого несчастья.

— Хочешь сказать… Не испытали на собственной шкуре. Старая сказка. Писатель способен додумать, сфантазировать…

— Никто не имеет права экспериментировать над жизнью и смертью человека. Даже на бумаге. Все всегда начинается на бумаге. И кончается мерзкой практикой. Сидит человек над бумагой, грызет авторучку и изощренно придумывает смерть другому человеку. Сделал это ловко, потирает руки: «Какой я большой художник». Говорят, Флобер испытывал симптомы отравления, когда всучил яд своей мадам Бовари. Но потом-то, вероятно, в душе радовался: «А здорово это получилось у меня».

— Вы правы! Думать о смерти человека — самое тяжкое кощунство! Жизнь человека священна! Все, что посягает на нее, должно быть предано проклятью!

Линяев пристально посмотрел на Алину Васильевну. Это сказала она. Женщина спокойно выдержала его взгляд.

— Допустим, человека все же убили. Что тогда? — с любопытством спросил Линяев.

Она не спешила с ответом. Взвешивала слова.

— Человек убит! Это самое тягостное преступление в мировой истории. Независимо от того, чем убит человек.

— А убийца? Что делать с ним? Исходя из вашей же теории, уничтожить его нельзя. Он неприкосновенен?

— Вы поняли слишком прямолинейно. — Она заговорила с возмущением: — Он как раз должен быть прикосновенен, независимо от заслуг. Он убил — он уже не человек. Он убил и свое право быть им. Он уже зверь.

Линяев искоса наблюдал за Алиной Васильевной. Она гораздо сложнее, чем он думал. Ему вдруг захотелось знать о ней все. Странное желание, но оно возникло. Женщина словно расшифровала смысл его взглядов и вдруг залилась алой краской. Еще новость!

Они уже несколько минут молчали, когда Мыловаров отодвинул опустошенную тарелку и благодушно посоветовал:

— Бросьте философию! Вредно для желудка.

— Александр Мыльский вернулся к общественной деятельности, — констатировал Линяев.

Мыловаров рассчитался с официанткой за троих. Алина Васильевна внесла свою долю. Мужчины возмутились.

— Вы не женщина! Вы журналистка! — обозвал ее Мыловаров.

— Если хотите быть принципиальным человеком — будьте. Но не в мелочах, — упрекнул ее Линяев:

— Я сделала это потому, что мы все трое — товарищи. Ведь мы товарищи, правда? — спросила она Линяева.

— Правда, — пробормотал тот.

— А вы, Мыловаров, пожалеете, — я все-таки женщина. Я когда-нибудь разорю вас вдребезги. Жена будет кормить вас овсянкой.

Одевшись, они долго ждали Алину Васильевну. Она возилась у зеркала с прической. Волосы у нее собраны на голове высокой пушистой шапкой. Что-то наподобие добросовестно уложенной копны сена. Только темно-рыжего цвета. Линяев прикинул: ей приблизительно лет тридцать.

Пока она одевалась, Мыловаров выложил все, что знал о ней.

Алина Васильевна недавно приехала из Средней России. Там работала в одной из областных газет. Была замужем. Кажется, развелась. И, кажется, из-за этого переехала сюда. Как специалист по морально-бытовым историям Мыловаров чувствует, что дело обстояло именно так.

Линяев подошел к Алине Васильевне. Остановился за ее спиной. В зеркале он видел ее лицо. Тонкое. Чуть смуглое. С большими зеленоватыми глазами. С чего он взял тогда, что у нее длинный нос? А если бы это было действительно так? Если бы у нее и в самом деле был длинный нос?

Она вопросительно смотрела на него из зеркала. Ее пальцы застыли у виска.

— Вам не обязательно быть красивой. Вы добрая, — убежденно сказал Линяев.

Ее лицо вспыхнуло опять.

— А я хочу быть еще и красивой.

— В таком случае не следовало красить волосы. Вот вам!

— У вас убогий вкус.

Они пикировались и на улице. Алина Васильевна взяла Линяева под руку.

— Вы каланча, — сказала она, глядя на него снизу вверх. — Юрий Дядястепович.

Мыловаров тащился где-то сбоку. Остановился около витрины, стараясь привлечь к себе их внимание. Потом сообразил, что выпадает из ансамбля, сослался на завтрашнюю командировку и свернул за угол.

Они шли по городу просто так. Алина Васильевна рассказывала о впечатлении, которое произвела на нее редакция газеты. В редакции народ компанейский и отзывчивый.

Она доверчиво пожаловалась. Получилось так, что ей надо перестраиваться. Область сельскохозяйственная и газета с сельскохозяйственным уклоном. Раньше ей приходилось писать на промышленные темы. В основном. Писала и о деревне, но реже и предпочтительно о вопросах сельской культуры.

Линяев спросил о семье. Мыловаров оказался провидцем. Она была замужем, развелась. В общем не очень-то редкая история. Встречались семь лет. Первое свидание состоялось в девятом классе. Когда поженились, понадобилось говорить еще о чем-нибудь, помимо любви. Тут-то оказалось: говорить им не о чем. После нескольких лет обоюдной каторги полюбовно решили развестись. Конец истории немного не в стиле фельетонов Мыльского.

— А малыш?

— Малыш в саду, на пятидневке. Я в редакции. Настоявшиеся сумерки почернели и отяжелели. Подтаявший снег пожелтел — зажглись уличные фонари.

— Снег — это сгущенный дождь. Так можно сказать? — спросила Алина Васильевна.

— Можно, — великодушно разрешил Линяев.

Сейчас ему казалось возможным все. Сейчас он может написать сценарий в один присест! Давайте любую тему! Он может шутя изобрести вечный двигатель! Хотите? Даже читать на языке коренных жителей острова Тагуау и то бы смог! И это сделала с ним Алина Васильевна. «Алина! Да ведь ты чудо!» — мысленно воскликнул он.

Он не упускал из виду ни