— Конечно.

— А мне так не показалось. Сегодня видела, как город утопает в весне и влюбленных парочках. Это так ужасно! — вырвалось у Эвелин. — То есть…

Мадам Роше снова рассмеялась:

— Ну, конечно, это ужасно, когда ты сама на фоне всего этого благополучия одинока, не так ли?

— Вы все понимаете.

— Ах, я все это пережила по несколько десятков раз в жизни, милая Эвелин. Нечего тут бояться. Страшно, когда ты теряешь не поклонника, а саму себя.

Это было в духе мадам: за светской беседой ненавязчиво учить жизни. Но Эвелин всей душой принимала такую расстановку ролей, иногда ей казалось, что в лице мадам Роше она нашла ту, кого у нее никогда не было, — заботливую мать.

— Мадам Роше, а может, вы хотите заехать ко мне? А то мне так одиноко…

— Ну, может, и хочу. Но вряд ли смогу. Впрочем… может быть, я заеду завтра.

— Завтра? — Снова какой-то странный холодок пробежал между лопатками. — А что случилось?

— Да, собственно, ничего, просто… Эвелин, а ты не собираешься отправиться в путешествие?

— В путешествие?

— Так я обычно в молодости залечивала раны от своих неудачных романов. И до сих пор уверена, что это самый действенный способ.

— О. Я как раз сейчас могу уехать, но не в путешествие, просто… на три месяца. А ключи я могу отдать, я могу…

— Эвелин, три месяца — это мало.

— В смысле?

— Дорогая моя девочка, случилось непредвиденное: мне нужна квартира. И довольно срочно… Эвелин, ничего не говори, я знаю, как ты привязана к ней, и помню, что мы договаривались о постепенном выкупе, но…

— Но как же так?.. — только и смогла вымолвить шокированная Эвелин и почувствовала, как слезы подступают к горлу. — Куда же я пойду?

— Что, совсем некуда?

— Нет. Да я и не хочу. Вы же знаете.

— Милая моя, мне нужна квартира где-то на полгода, может, месяцев на пять. А потом я ее снова для тебя освобожу.

— Да вы что?! На полгода!

— Ну не плачь. Приезжает э-э-э… мой сын, он хочет уладить кое-какие дела. Это может занять довольно долгое время, но, надеюсь, все закончится хорошо и как можно быстрее.

— Мадам Роше… И что, никак нельзя ничего?..

— Нет, милая, ничего. Деньги за апрель я тебе верну.

— Но он же уже начался. — Эвелин совсем растерялась. — Ну то есть… В общем, это не важно. Мне они не нужны. То есть нужны…

— Ах, перестань! Не обижайся, Эвелин, эта квартира — твоя, можешь успокоиться. Если, конечно, ты за полгода не полюбишь какую-нибудь другую и не выйдешь за нее замуж. — Мадам Роше захохотала, видимо, ей понравилась собственная шутка.

— Я никогда не выйду замуж, — с горечью заключила Эвелин.

— Ну перестань! Ну право слово! Завтра я к тебе заеду, мы еще раз все обговорим, хорошо? А теперь успокойся, не пей больше кофе, ложись спать.

— Хорошо, — сипло прошептала Эвелин.

— И перестань плакать. Ничего страшного не произошло… Ну? До завтра?

— До завтра.

Положив трубку, Эвелин с полчаса смотрела неподвижным взором в стену. Белый орнамент на обоях. Черная резная кровать. Фиолетовый пол. Еще сегодня утром все это ее восхищало и вселяло уверенность в будущем и какой-то безудержный весенний оптимизм.

Теперь цвета вдруг показались тоскливыми, холодными и мертвыми. Может оттого, что за окном начали сгущаться сумерки?

Кофе остыл. Пончик казался омерзительным, а шоколад — пластилиновым. Эвелин с тоской посмотрела в окно и в каком-то странном мазохистском порыве набрала номер Бернара:

— Алло, ты не спишь?

— Ну как можно, моя прекрасная принцесса?! Я ждал, когда ты позвонишь и объяснишь, почему прогуляла рабочий день.

— Бернар, я согласна ехать в Канаду. И как можно скорее.

— Что это вдруг?

— Какая тебе разница?! Отправляй меня, пока я не передумала! — закричала она. Напряжение вот-вот готово было прорваться наружу слезами.

— Эвелин, что с тобой? — В голосе Бернара звучала искренняя тревога. — Почему ты плачешь?

— От восторга, черт побери! — она бросила трубку.

Огни аэропорта исчезли в туманно-желтой дали. Эвелин выпрямилась в кресле и глубоко вздохнула.

Она летит в Канаду. Как такое может быть? Нет, это все сон. Когда события в жизни слишком часто сменяли друг друга, ей всегда казалось, что это происходит не с ней, а с кем-то еще.

Она с трудом и ужасом вспомнила последнюю неделю. События слились в сплошную многоцветную линию, озаренную несколькими вспышками: где-то ярче, где-то тусклее… Это напоминало новогоднюю гирлянду, состоящую из чьих-то слов, ее собственных действий, из новых лиц, из любимых улиц и незнакомых кабинетов, из содержимого ее чемодана, множества бессмысленных звонков, изощренных комплиментов Бернара, бесконечных переговоров с журналистами… В общем, это был настоящий ад.

Но самое тяжелое в этом аду было расставание с квартирой. Мадам Роше приехала в воскресенье утром и тактично объяснила, что это временная мера и что в освобождении площади нет ничего страшного. А потом так же тактично отобрала ключи и ничего не сказала о приблизительном сроке возвращения сюда Эвелин, хотя накануне обещала «подробно все обсудить». Эвелин уже ничему не удивлялась. Она только так и не смогла решить, что из двух событий разрушило и деморализовало ее сильнее: расставание с Себастьяном или расставание с квартирой?

Она на время перевезла вещи к Рене — своей довильской подруге, с которой познакомилась и подружилась на работе. Рене сама снимала жилье и отлично знала, что чувствуешь, если тебя неожиданно выставили на улицу, пусть даже и весной, когда жизнь полна оптимизма.

А в один из вечеров, разговаривая с Рене и в который раз мысленно пролистывая события минувших дней, Эвелин заметила одну странную цикличность: год назад она, когда уезжала из Нью-Йорка, тоже рассталась со своим женихом. И с командировкой получилось похоже: уезжая во Францию, она думала, что это ненадолго, максимум на полгода. А оказалось…

Кстати, и тогда, и сейчас это случилось перед днем рождения. Всегда перед днем рождения в ее жизни происходят какие-то чудовищные перемены. Хотя почему чудовищные? И чем, в сущности, какая-то Баффинова Земля хуже Довиля?..

В общем, неизвестно, на какой срок затянулась бы весенняя депрессия Эвелин, если бы не подготовка к поездке, которая одновременно пугала и успокаивала ее. Пугала потому, что Эвелин была всей душой и телом предана цивилизации, обожала ее блага и ни за что на свете не хотела «романтики дикой природы», к которой призывал ее Бернар. А успокаивала потому, что в связи со сборами грустить стало попросту некогда.