Даже после того, как я распрощалась со своей короткой карьерой моряка, в моей школе оставалось полно вещей, которых я боялась. Я боялась, когда мимо проезжали мужчины, которые, когда я возвращалась домой по темным улицам вечером, притормаживали рядом и кричали мне что-то оскорбительное. А еще больше я боялась тех, кто просто медленно ехал рядом молча.

Некоторые из моих страхов были весьма специфичны: я боялась выпить слишком много и захлебнуться в собственной рвоте (в школе нам неоднократно говорили о такой опасности). Боялась, что у меня не хватит денег на обучение в университете, боялась уехать из дома в университет, боялась остаться дома на время обучения, боялась выбрать не тот университет (как говорил нам один из приходивших в школу представителей, агитировавших поступать в свой университет, если мы сделаем неправильный выбор, все закончится работой в McDonald's).

Огромный мир открывался передо мной, и, хотя я радостно двигалась ему навстречу, он оказался полон опасностей – и их было больше, чем я могла вообразить в то время, когда самой главной моей заботой было не упасть во время бега.

Где-то в глубине всего этого, внутри меня, тянулась запутанная ниточка страха за маму. Я боялась, что расстрою ее, боялась, что потеряю, и боялась, что, потеряв, стану такой, как она. Я ее любила, обожала, но мне не хотелось принести такую же печаль в собственную жизнь.

В тот год, что мы провели вдвоем в большом съемном доме, я начала отчетливо понимать три вещи. Во-первых, что смерть матери может стать силой, разрушающей жизнь, такой же, какой потеря Джанет оказалась для моей мамы. Во-вторых, что, если мама умрет, то же самое может произойти со мной. И в-третьих, что из-за своей безмерной печали мама стала уязвимой. И от меня зависело не принести ей еще большую боль, чем она уже испытала, по крайней мере сделать для этого все, что в моих силах.

Вот так я взрослела: меня любили, обо мне заботились, я была здорова, но тащила в себе, как и большинство из нас, целый букет разнообразных страхов. В двадцать я все еще нервничала, если нужно было спуститься по эскалатору. Я боялась сделать неправильный выбор, неверные шаги во взрослой жизни – выбрать не то образование, не ту карьеру, не те отношения. Но, если бы меня спросили, чего я боюсь больше всего на свете, я бы ответила (если бы была настроена отвечать честно) – маминой смерти и эмоционального краха, который, как я предполагала, обрушится на меня и мою жизнь.

Я еще не начала воспринимать страх как самостоятельный феномен. Я еще не начала им интересоваться, думать о том, как он действует в клеточках моего тела, или даже о том, что страхи – это то, что можно преодолеть, а не избегать их или отдаваться их власти. Я еще не знала о посттравматическом стрессе, не размышляла над существованием фобий. Я не задавалась вопросом: как это – жить без страха? И не думала о том, почему страх является необходимым, существенным компонентом нашей эмоциональной жизни, хотя ощущается как помеха или как что-то стыдное.

Теперь ситуация полностью изменилась. Сейчас я размышляю о страхе и о связанных с ним проблемах постоянно. Вероятно, все это потому, что мне пришлось посмотреть в лицо самому сильному собственному страху – и преодолеть его.

Кажется, что узнать страх и дать ему определение должно быть легко. Если за образец взять старое судебное решение, в соответствии с которым было сформулировано определение непристойности, можно сказать: мы узнаем страх, когда его ощущаем.

Но выразить это чувство словами будет гораздо труднее. Грэнвил Стэнли Холл, основавший American Journal of Psychology и ставший первым президентом Американской психологической ассоциации, описывал страх как «предчувствие боли», и мне кажется, что это очень хорошее определение. Страх насилия? Предчувствие боли. Страх разрыва, потери любимого человека? Тоже предчувствие боли. Боязнь акул, крушения самолета или падения со скалы? Да, да, и еще раз да.

Но на самом деле нам не нужно такое универсальное, всеобъемлющее определение. Чтобы понять роль страха в нашей жизни, придется изучить разновидности и степени страха, что мы испытываем.

Когда возникает ощущение явной, неминуемой угрозы, вас пронизывает резкий укол тревоги: «Эта машина меня собьет». Может возникнуть более приглушенное, неясное предчувствие, чувство дискомфорта, источник которого определить невозможно: «Здесь что-то не так, я чувствую опасность». Есть и постепенно разрастающиеся страхи: «Я завалю экзамен, не пройду собеседование, ничего никогда не добьюсь». Как все эти страхи укладываются в рамки одного явления? Или, другими словами, чем все они различаются?

В греческой мифологии у Ареса, бога войны, было два сына, которые сопровождали его в битвах: Фобос, бог страха, и Деймос, бог ужаса. Как отправную точку можно использовать это противопоставление – страх и ужас, – и оно прослеживается в современном разграничении страха и тревожности. В сущности, страх рассматривается как ощущение, вызванное реально существующей угрозой: вы чувствуете опасность и боитесь. Тревожность же рождается из менее конкретных опасений: она ощущается как страх, у которого нет явной причины. Достаточно просто, по крайней мере теоретически.

В книге «Страх: культурная история» (Fear: A Cultural History) Джоанна Бурк с азартом предпринимает попытку провести границу между страхом и тревожностью. Она пишет: «В первом случае опасный человек или объект могут быть опознаны: языки пламени, отбрасывающие отсветы на потолок, водородная бомба, террорист». В то время как «тревожность, чаще всего, овладевает нами “откуда-то изнутри”: возникает иррациональная паническая боязнь выйти на улицу, ужас перед неудачей, предчувствие неизбежного. Тревожность можно описать как более общее состояние, в то время как страх оказывается более конкретным и непосредственным. В состоянии страха мы как будто видим перед собой “опасный объект”, а в состоянии тревожности человек не осознает, что именно ему угрожает».

Но, как отмечает Бурк, у этого различия есть серьезные ограничения. Оно полностью зависит от способности испугавшегося человека идентифицировать угрозу. Существует ли обоснованная, непосредственная опасность? Или природа страха абстрактна, «иррациональна»? Например, по мнению Бурк, водородная бомба или террорист – это явная, непосредственная угроза. Но ведь и то и другое может быть «призраком», вызывающим тревожность, представлять угрозу даже в свое отсутствие.

Вспомните мой коллапс на той ледяной горе. Я была убеждена, абсолютно убеждена, что замерзший ручей представляет собой обоснованную и потенциально смертельную угрозу моей жизни. И ведь правда, теоретически человек может соскользнуть по замерзшему ручью и разбиться насмерть. Покрытый льдом склон – не самое безопасное в мире место, это – объективный факт. Но в той ситуации был ли мой страх – мое сильнейшее убеждение, моя парализующая реакция, мой отказ сдвинуться с места – разумным откликом на непосредственную угрозу? Совершенно очевидно, что нет.

В таком случае различие между страхом и тревожностью может оказаться нечетким, хотя чаще всего его все-таки можно использовать как удобную разграничительную линию. Многие из эпизодов страха, которые обсуждаются в этой книге, также могут быть описаны как содержащие по крайней мере некоторые элементы тревожности.