Мы переехали на другой конец страны, в Оттаву, куда перевели папу, и жизнь вошла в свою колею. Мама получила диплом, устроилась на административную работу в женской правозащитной организации, а я пошла в школу, живя неделю у мамы, неделю у папы. Когда я жила у нее, по субботам мы смотрели старые фильмы по местному телеканалу. По особым случаям обедали в индийском ресторане за углом. Мне нравилось с ней жить, но я всегда чувствовала, что ей грустно. Это было как предупреждение о моей собственной боли в будущем.

И все же даже в свои худшие дни мама всегда находила время со мной поговорить, расспросить меня о жизни, выслушать мои опасения и дать совет (и если во время этих разговоров она не поднималась с постели, значит, так мы и разговаривали). Она была очень остроумная и забавная и, безусловно, меня поддерживала. Когда я приходила из школы, она приветствовала меня вопросом: «Ну, чему ты сегодня научилась?» В ответ я всегда закатывала глаза. Если мне не хотелось говорить о школе, то следующим было предложение: «Тогда расскажи мне о своих надеждах и мечтах». И я закатывала глаза еще сильнее.

Я была не из тех детей, которые участвуют во всех подряд внеклассных мероприятиях, поэтому большинство вечеров мы проводили вместе, смотрели «Даллас», потом «Лабиринт правосудия», а через несколько лет «Полицию Нью-Йорка». Смотрели победу Blue Jays в Мировой серии 1993 года, лежа на ее двуспальной кровати, а телевизор закатывали в комнату на дешевой тележке из Ikea. Каждый раз, когда показывали Олимпийские игры, мы следили за ними вместе, снова и снова знакомились с десятиборьем, стилем баттерфляй, с радостью определяли прыжки фигуристов, сальхов и лутц. В своей маленькой квартирке мы иногда были сообщницами: если не хотелось готовить ужин, заказывали пиццу или просто грызли хлопья.

В 1994 году, когда мне было двенадцать, а мама приближалась к сорока, писательница Хоуп Эдельман опубликовала книгу «Дочери без матерей. Как пережить утрату» (Motherless Daughters: The Legacy of Loss). В каком-то смысле эта книга – воспоминания о преждевременной смерти матери самой Эдельман, но в ней также собраны исследования и истории о влиянии потери матери на молодых женщин на разных стадиях их жизни. Если бы этот текст попался мне тогда, то я обнаружила бы поразительно точный портрет своей мамы и ее боли – и ее страха того, что, потеряв собственную мать, она сама никогда не станет ни достаточно хорошей матерью, ни достойной женщиной.

Мама купила эту книгу сразу же после ее публикации, и, хотя я так и не знаю, прочитала ли она ее, томик занял постоянное место на маленькой плетеной книжной полке около ее кровати. Он попадался мне на глаза каждый раз, когда я заходила в комнату, я видела его в стопке других книг, посвященных саморазвитию, которые собирали там пыль, и, по мере того как проходили годы, эта книга стала для меня символом маминого неослабевающего чувства утраты. Сегодня я понимаю, что именно так мама себя характеризовала: вечная дочь, которой вечно не хватало самой значимой в ее жизни фигуры, матери.

Эта книга, лежавшая на маминой книжной полке и пялившаяся на меня, была как будто злым предзнаменованием моего собственного возможного будущего. Я не хотела стать печальной и обиженной, как мама.

И кроме всего прочего, я сама боялась стать дочерью без матери.

Конечно, это был не единственный мой страх в пору взросления. Как и большинство людей, меня пугало очень многое (ирония: страх – это опыт, который нас объединяет, даже если в какой-то момент он заставляет каждого из нас чувствовать себя одиноким).

Мое первое ясное воспоминание о страхе относится к тому времени, когда мне было три, а может, четыре года. Я стою наверху длинного, спускающегося эскалатора в Международном аэропорту Торонто, мы едем к бабушке и дедушке, чей дом расположен в отдаленном пригороде. Родители со мной, мама и папа. Возможно, кто-то из них держит меня за руку. Точно не помню.

А помню я, как ставлю одну ногу на первую движущуюся ступеньку эскалатора и вдруг меня охватывает страх: сейчас я упаду. И я делаю то, что делают люди, когда боятся: замираю, одной ногой на эскалаторе, а другой – все еще на твердом полу. Конечно, эскалатор продолжает двигаться, мои маленькие ножки раздвигаются, и я скатываюсь на пару ступенек вниз, а зубчатые металлические края каждой ступеньки оставляют длинные красные царапины у меня на ногах. Воображаемые последствия привели к реальным, мой страх оказался исполнившимся пророчеством.

Этот страх падения, который охватил меня тогда наверху эскалатора, возвращался и в других местах в другое время. Когда мне было восемь или девять, я однажды вернулась из школы и призналась маме, что, когда мы участвуем в соревнованиях по бегу в спортзале, я никогда не бегу так быстро, как могла бы. Я сказала, что притормаживаю, потому что боюсь упасть. Маме всегда нравилась эта история. Она думала, что это многое говорит о моем характере, о моей исключительно осторожной натуре. Однако, когда мама пересказывала эту историю в последующие годы, мне никогда не нравилось чувство, которое она у меня вызывала. Кому нравится проигрывать, потому что боишься рискнуть?

В течение многих лет после падения в Международном аэропорту я продолжала бояться спускаться по эскалатору. Когда я училась в средней школе, мне приходилось освободить обе руки, досчитать до трех и схватиться за поручни, чтобы заставить себя поставить обе ноги на эту самую верхнюю ступеньку. Даже сейчас, прежде чем ступить на эскалатор, я делаю глубокий вдох.

Со всем этим, однако, кое-как можно справиться. Когда я испытала приступ настоящего, иррационального, зашкаливающего страха, мне было пятнадцать. Это случилось летом после девятого класса, я вместе с дюжиной других подростков записалась на недельную поездку по озеру Онтарио на старомодном паруснике – такой летний лагерь под парусом.

На корабле мне нравилось все: спать на узкой металлической койке под палубой, просыпаться посреди ночи и стоять вахту, вглядываясь в бесконечную темноту, валяться в веревочном гамаке, висевшем под резным деревянным носом корабля. Находясь на палубе, мы надевали ремни безопасности, которые были снабжены веревкой с тяжелым карабином на конце. В очень плохую погоду или если мы забирались на мачту, чтобы отрегулировать паруса, мы должны были на всякий случай пристегиваться.

Проблема возникла, когда я впервые попыталась взобраться на мачту – «на рею», на языке моряков. Я взобралась до середины, по мере продвижения каждый раз перестегивая карабин на следующую перекладину. Каждая ступенька лестницы вызывала у меня приступ паники. В груди все сжалось, дыхание участилось. Мозг сковал страх. Мышцы не хотели повиноваться – каждое движение было как проталкивание через влажный цемент. А потом, на половине пути, я застыла. Я не могла не смотреть на качающуюся подо мной деревянную палубу, не могла не представлять себе свое распластанное на ней тело, раздробленные кости, кровь, растекающуюся лужей.

Я не могла заставить себя двигаться ни вперед, ни назад. «Капитаны» – наши лагерные вожатые – в конце концов уговорили меня спуститься, всячески меня подбадривая и успокаивая, и, как только мои ноги коснулись палубы, я больше никогда не поднималась наверх. Все по-доброму относились ко мне из-за этой неудачи, но возвращаться на следующий год не имело смысла. От моряка, который не сможет при необходимости регулировать паруса, мало толку.