В первый день Шляйх выиграл с трудом, во второй отец его разгромил, и потом они играли каждый вечер. Даже тогда Шляйх проигрывал. Вскоре мать поняла, что отец в обед уходил в Санкт-Мартин и пил там в баре, просаживая выигрыш.

И вдруг полоса везения прекратилась. Днем отец ходил в Санкт-Мартин и теперь потчевал постоянных посетителей сплетнями из большой деревни. Он даже не смотрел на карты, но после нескольких партий умолк.

Горка монет, которую мы в последние несколько недель привыкли видеть с его стороны стола, исчезла. Зато Шляйх укладывал перед собой все новые кучи. Он не разгромил отца мгновенно, а растянул пытку на весь вечер, а горки монет кочевали с одной стороны на другую. Однако они всегда возвращались к Шляйху. Выигрывая, отец терял осторожность и удваивал ставки. Некоторые посетители стояли вокруг стола, молча потягивая пиво. Я устала, но тоже не могла оторваться от зрелища. Отец ссутулился на стуле в позе проигравшего, сжимая в руке карты. Шляйх, наоборот, выпрямился, насколько позволяла фигура, весь внимание, нежно держа карты толстыми пальцами.

– Сегодня удача от вас отвернулась, – заметил он и сложил веер карт.

– Она еще вернется, вот увидите, – ответил отец.

– На вашем месте я бы остановился.

Шляйх медленно, одну за другой открыл веером карты.

– Нет. Играем дальше. – Отец взглянул на аккуратно сложенные горки монет. – На все эти.

– А вы что поставите? – небрежно спросил Шляйх, выравнивая края карт.

– А вы чего хотите? – глухо спросил отец.

– О, немного. Жареную курицу.

– Что? И все?

Отец облегченно выпрямился. Он улыбался, явно считая Шляйха глупее, чем он думал.

– Самую жирную, самую сочную, – глядя на меня, ответил Шляйх.

Я пулей выскочила в кухню.

На следующий день отец проснулся поздно. После завтрака он вошел в кухню в поисках синего фартука.

– Пора доить коров, – заметила мать, не сводя глаз с готовящихся блюд.

– Не сейчас. – Он помолчал, и я увидела капельки пота, выступившие на лбу. – Я иду за курицей, – выпалил он.

Мать оторвала взгляд от плиты и сосредоточилась на нем.

– Чего это вдруг?

– Для Шляйха.

– Что?

Она отложила нож и уставилась на него.

– Он выиграл у меня жареную курицу, – небрежно сообщил отец, как что-то не стоящее внимания, и выскочил за дверь.

Дома в те времена строили традиционно: первый этаж отводили под сарай для домашних животных, жилые комнаты располагались на верхних этажах. Парадный вход с площади вел в бар и ресторан, боковой – в теплый сарай, где мы держали коров, свиней и кур. Мать выскочила вслед за отцом в коридор, который вел к конюшне, мы с Кристль следовали за ней. Когда мы вошли в сарай, отец держал за ноги Труди, мамину любимицу, молодую курицу с блестящим коричневым оперением, которая громко кудахтала. Труди каждый день давала одно яйцо и ни разу не подвела. Среди кур она была самой упитанной.

– Только не Труди, – умоляла мать, дико озираясь на других кудахтающих кур. – Возьми Лотти, она стареет.

Он с хлопавшей крыльями птицей метнулся мимо нас в чулан, где мать держала топор и деревянный брусок для рубки мяса.

– Он выиграл у меня самую сочную, – сообщил отец, не глядя матери в глаза, и положил протестующую Труди на брусок.

– Ты сумасшедший? Проиграл все деньги, а теперь ставишь на кон моих кур?

Труди кудахтала и била крыльями.

– Я почти отыгрался, – возразил отец.

Его голос затерялся в птичьем гомоне.

– «Почти»! Да ты все продул!

На лице у него на секунду мелькнуло виноватое выражение, сменившееся гордостью.

– Мужчина должен платить долги.

Он взглянул на мать, вызывающе поднял топор и резко опустил. В сарае наступила тишина.

– Это вопрос чести.

Отец уронил обезглавленную птицу на пол, и она молча побежала, кувыркаясь и снова вставая.

– Дурак, – ответила мать и посмотрела на бьющуюся на полу птицу. – Неужто не понимаешь, Норберт? Шляйх с тобой играет. Он будет всегда побеждать.

Но как только отцу начинало везти, он сразу забывал о последней игре, о ясной схеме, которую видели все остальные. Как только он начинал выигрывать, удача покидала его, но он все равно играл. Со временем он потерял все ценности: фетровую шляпу, красивый посох, вырезанный для него дедом, аккордеон, охотничий нож.

В те ночи они с фельдфебелем засиживались до трех-четырех утра. На следующее утро мы просыпались под яростное шипение матери, пытавшейся поднять отца с постели.

Однажды ночью они сыграли на мою мать. На следующее утро отец был в приподнятом настроении: смеялся, с необычной нежностью доил корову, тягая за вымя, бахвалился, как хорошо играл, и клялся, что никогда не позволит Фельдфебелю Вонючке прикоснуться к его женщине.

Мать перестала с ним разговаривать. И Шляйх перестал играть, говоря, что потерял интерес, что, мол, часто проигрывает. Отец донимал его, уговаривал, пока тот равнодушно не согласился играть снова.

Однажды ночью в конце декабря – не люблю вспоминать дату – отец разбудил меня, дергая за руку.

– Пойдем со мной, – бурчал он и тянул за ногу.

– В чем дело? – пробормотала я.

– Ни в чем. Только тихо.

Он потянул сильнее.

До меня, сонной, донесся слабый запах едкого алкоголя, которым он весь пропах. Я встала и набросила на плечи шаль.

– Там с коровой неладно, – буркнул он. – Мне нужна твоя помощь.

Мы спустились в бар и пошли по холодному каменному коридору к сараю.

– Я опять проиграл, – проболтался он, поворачивая дверную ручку и открывая тяжелую деревянную дверь.

И, обняв меня за плечи, подтолкнул в сарай.

– Это вопрос чести, – заявил он и закрыл дверь.

Слушай, ma chère, я вся дрожу. Даже сейчас, спустя столько лет, мне не хочется открывать дверь в то воспоминание. Я бы никогда не рассказала тебе следующую часть, ma chère, но тогда будет непонятен весь дальнейший рассказ. Ты ничего не поймешь, если не войдешь со мной в ту дверь. Прости меня и не бросай.

Я в полном замешательстве стояла в темноте. Какое отношение имеет честь к больной корове… что он вообще делал в коровнике глубокой ночью?

Наверное, у меня обострилось чутье, пока я ждала, чтобы глаза привыкли к темноте, потому что в знакомый густой сладковатый запах животных вклинился неприятный душок. Отвратительно пахло протухшим сыром, и я замерла от страха. Сердце у меня бешено заколотилось, я вглядывалась в темноту, где начали проступать отчетливые формы и тени. Кто-то прятался около одной из коров.

Неожиданно все стало понятно. Фельдфебель Шляйх стоял на коленях у коровы, сжимая рукой вымя.