когда мы укладывались спать. Каждую ночь баб Дуня подтыкала под меня одеяло и при свете старой керосинки садилась вязать до тех пор, пока я не усну.

– А что, дружок твой тебе не рассказал?

– Он только сказал, что вы дружили, а потом баб Маша вышла замуж, и ты на неё разозлилась.

Баб Дуня вздохнула глубоко и отложила в сторону вязание. Устало потерла глаза.

– Давняя та история, милка. Уже мхом вся поросла. Но коль хочешь знать, так и быть – расскажу. Хотя, что уж тут говорить? Всё просто, как и у других. Мишка – Димкин дед то бишь – меня в жёны звал по началу. Уже и свадьбу готовили. А Машка возьми, да и расскажи ему, что у меня прабабка колдовала. Мишка неместным был, приезжим, а Машка всю жисть со мной в одной деревне прожила. Вот и выдала меня, когда на Мишку глаз положила. Тот струсил, стручок поганый. Взял Машку в жёны, свадьбу состряпали по-быстрому, а меня – со двора. Это уж потом твой дед меня в жёны взял и мы соседями стали, а до того жила я с матерью в конце деревни. Мать болела, а я в старых девках уже ходила. Вот и заимела я зуб на Мишку с Манькой. Долго я тогда плакала, горько плакала. Долго не могла их простить. А потом решила, что раз уж ведьмой меня считаете, то нате – получайте, что заслужили, – баб Дуня замолчала, вспоминая прошлое. – Я тогда первый раз за это дело взялась. Такая злая была. Не знаю, откуда знания пришли, всё, как в дурмане делала. Я и сама удивилась потом, когда всё вышло. Испугалась даже, помнится. Но что сделано, то сделано. Назад не воротишь. Остальное, думаю, ты и сама уже знаешь.

– Угу, – отозвалась я, натягивая на себе одеяло до подбородка.

Бабка снова взялась за спицы.

– Ба?

– М?

– Ты тёмная, да?

– А ты как думаешь? – ответила она, не отрываясь от спиц.

– Не знаю. Про тебя слухи всякие ходят… и сама ты вон чё рассказываешь.

– Ты за слухи не говори, и за меня не говори. Ты за себя говори. Слушай себя, а потом говори.

Я помолчала. Бабушка продолжала мерно стучать спицами.

– Не знаю, какая ты, – проговорила я уже изо сна. – Но мне с тобой светло.

Бабушкины спицы вдруг перестали стрекотать и всё вокруг замерло.

– Знала бы ты, как мне с тобой светло, – услышала я уже сквозь плотную завесу сна.

Часть 6

Баб Дуня собирала яйца в курятнике, а я сидела на крыльце, когда щеколда тихо скрипнула, и в ворота просунулась сухая старушка в белой косынке и простом сером платьице. Она встала у входа, заправила под платок выпавшую прядь седых волос, осмотрела двор и, не замечая меня, робко кликнула:

– Дунь! Дуняша!

Бабка показалась из сарая, шагнула было из него, но резко остановилась, будто ткнулась в невидимую стену, и ошарашено уставилась на старуху.

– Зачем пришла? – неожиданно строго спросила она.

Я еще ни разу не слышала, чтобы бабуля так разговаривала с людьми, что к ней приходили.

– Дело у меня к тебе.

– Нет у меня с тобой никаких дел. И у тебя быть не может. Ступай! – баб Дуня махнула на неё рукой, всё также держась тени сарая.

– Внука в армию забрали, – не послушалась её старушка. – Слышала, поди?

– Мне что с того?

– В Чечню два месяца назад перебросили, – пролепетала старуха, – две недели как вестей о нём нет, – и заплакала.

Баб Дуня задумалась на мгновение, глядя в пустоту, подняла глаза:

– Жив он.

Старуха закрыла лицо длинными ладонями с узловатыми пальцами и расплакалась ещё сильней.

– Помоги, Дуньк! Христом Богом прошу – помоги! Мать его вся извелась, зять пить начал.

– Не помогу!

Старушка опустилась на колени, схватилась за голову и зарыдала ещё громче.

– Чё орёшь, глупая! – гаркнула на неё бабка, всё также не высовываясь из сарая. – Не у меня вам помощи просить надо. Коли хочешь внука сохранить, сама за дело берись. Молитвами его спасать надо, крестами живыми.

– Какими-и-и? – не могла унять своего плача старуха.

– Живыми, говорю! Ставишь его перед собой и крестишь

Бабулька замолчала и непонимающе захлопала глазами.

– Вот курица тугая! – ругнулась баб Дуня из своего сарая. – Будто бы не знаешь? Образ его перед собой ставишь, как живого, и крестишь! И матери его скажи обязательно, чтоб крестила. И молилась. Материнская молитва – она самая сильная. А у меня вам делать нечего! Ступай отсюдова, говорю!

Старушка поднялась с колен, поклонилась неуклюже и вышла на улицу, испуганно озираясь.

– Степка! – крикнула ей вдогонку баб Дуня.

Степка снова просунулась во двор.

– «Живые в помощи» читайте и «Да воскреснет Бог», – бабка поморщилась, как от боли. – «Отче Наш» ещё. Поняла?

– «Да воскреснет Бог»? Так это ж от бесов.

– А ты думаешь, на войне ангелы пируют?

Старушка покивала мелко и закрыла ворота. Только когда удаляющиеся шаги стихли, баб Дуня вышла из сарая.

– Вот курва старая, – выругалась она, – с ладанкой ко мне припёрлась!

– С чем?

– С тем! – огрызнулась бабка, бросив миску с яйцами на крыльцо, и зашагала в огород.

Я заглянула внутрь и похолодела – все яйца были размолоты, как на омлет, со скорлупою вместе. Я пнула гадливо чашку, та шлёпнулась наземь и разбросала вокруг себя внутренности. Я поморщилась, соскочила со ступенек и полетела за бабкой. Та уже торчала в помидорной грядке и остервенело рвала сорную траву.

– Баб, что с яйцами?

– Не тронь.

– Я не трогала. Только это… Я разлила их.

– Прям, разлила! Пнула ты их.

Я промолчала. От бабки мало что можно было скрыть.

– Ничего, – сказала она, – почищу опосля.

– Так что случилось то? – не отставала я.

– Разозлилась, – баб Дуня продолжала рвать траву. Было видно, что работу эту делала она, чтобы хоть чем-то занять свои руки.

– Почему? Она тебе враг?

– Нет. Но нельзя ей ко мне. А мне к ней. Сильная она тоже, но намоленная. Под защитой сильной.

– А зачем же она к тебе пришла тогда?

– Да чёрт её знает! Испугалась, должно быть. За внука боится. Вот и перестала себе верить. Себя забыла и ко мне попёрлась, – пыхтела баб Дуня в траве. – Страх-то он такой – в момент всю веру высосет. Нельзя ему поддаваться. Только это кажется, что он сильней тебя, а на самом деле – пустышка, дырка от бублика.

Я села на межу и запустила руки в шелковистую траву. Сюда падала тень от вишен, и