– Не вру! Иди у неё спроси! – вспыхнул Димка.

– Вот ещё! Делать мне нечего.

– Ну тогда не перебивай. Так вот: дед к врачу её отвёз, но тот помочь не смог. Ещё кому-то показывал. Мать моя чуть ли не от голода помирать стала. Коровье молоко не ела, ото всего отказывалась, орала только, а у бабки – кровь вместо молока, и жар. И тут ей посоветовали к какой-то старушке съездить. Ну делать нечего, дед её и повёз. Та ей сказала, что колдовство на бабке. Дала ей слова специальные и чего-то ещё по дому велела сделать.

– Что сделать?

– Не знаю, бабка не рассказала. Только сказала, что старуха та запретила ей сразу после этого в дом чужих пускать. А если кто придёт – а кто-то обязательно придёт – тот, значит, и порчу навёл. И если он просить чего-то будет – ни за что не давать. В общем, сделали они всё, как та старуха велела, и вечером приходит твоя бабка! Волосы всклокочены! Дым из ушей!

– Хорош брехать! – крикнула я.

– Ну ладно, не было дыма, – Димка виновато согласился. – В общем, стала она в дом проситься и что-то там дать ей: то ли грабли, то ли лопату. Дед её не пускал, ничего не давал, а она ломиться начала. Тот ворота запер, а бабка твоя долбить в них стала и матом орать. Долго долбила, а потом ушла. И заболела потом сильно. А моя бабка поправилась, молоко вернулось. Твоя долго после этого еще болела, никого к себе не пускала. Но после всего изменилась сильно; с бабкой моей, конечно уже не общалась, и ни с кем она общаться не стала. А через какое-то время к ней народ, не наш народ ходить начал за помощью всякой. Вот так твоя бабка ведьмой стала.

Димка сидел передо мной довольный, ожидая моего одобрения. В руках он крутил коробок с кузнечиками. Я ничего не ответила, только стукнула ему по коробку изо всех сил, вскочила на ноги и кинулась домой. Я слышала, как он звал меня, как просил, не обижаться, но я снова убегала. Теперь я бежала уже не от страха, а от стыда и от горькой обиды за того человека, что впервые в моей жизни подарил мне тепло.

К вечеру я остыла. Димка, в общем-то, не виноват в том, что когда-то произошло. Не виноват он и в том, что бабка его не додумалась в своё время язык за зубами удержать. Не виноват он и в своём неуёмном желании развлечь меня очередной историей. Да и я – чего уж врать? – скучала по нему. Я накинула на плечи старую кофту и выбежала на улицу.

– Димка! – крикнула я в сторону его окна. – Выходи!

Но мне никто не отвечал. Через некоторое время открылись ворота и из них вышел дед Михей. В окне за занавеской кто-то шевельнулся.

– Чего тебе тут надо, востроглазая? – в руках он держал тонкий прут.

– Димка выйдет? – несмело спросила я, делая шаг назад.

– Не выйдет. Болеет он. Как от тебя пришёл, так и слёг, – дед буравил меня взглядом из-под густых бровей. – Давай, шуруй отсюда! И чтоб духу твоего тут больше не было. Ишь, повадилась сюда шастать!

– Не уйду! – топнула я ногой. В ушах застучали знакомые барабаны.

– А ну, брысь отсюда, ведьмино отродье! – крикнул он. – А то щас жичиной тебя так отхожу! – дед Михей сделал шаг в мою сторону.

Я кинулась в своему дому, у ворот оглянулась на соседское окно: из-за занавесок торчала печальная голова Димки. Он прощально помахал мне рукой и задёрнул шторку.

Через день в деревню приехала Димкина мать и забрала его в город. Больше мы с ним никогда не виделись.

Часть 5

Для деда Михея я придумала месть: как только видела, что тот шёл в огород работать, я выходила следом, вставала на самом видном месте у дырявого забора и втыкала в него острый, немигающий взгляд. Если дед перемещался – я шла за ним, если уходил – я ждала, если пытался прятаться, я находила его на участке. По началу он делал вид, что не замечает меня, потом стал нервничать и суетиться, дня через три не выдержал и заорал:

– Чё тебе надо? – крикнул дед Михей. – Чё ты пыришься на меня, востроглазая?!

Я продолжала молча смотреть, наклонив вперед голову для пущего эффекта.

– Тьфу! Окаянная твоя душа! – заорал дед Михей и махнул на меня рукой. – Чтоб тебя, нечистая! – попятился он назад, споткнулся о ведро с выполотой травой и упал. Тут же вскочил, развернулся лихо и ринулся домой, придерживая руками старые рабочие штаны с пузырями на коленях.

Дед Михей перестал выходить из дома, а как-то под вечер пришла к нам его младшая дочь, тётка Аня, и виновато просила баб Дуню «охолонуть» меня – дать деду спуску. Бабка молча выслушала и только головой качнула. Когда дверь за тёткой Аней закрылась, баб Дуня громко расхохоталась, из глаз потекли слёзы.

– Ну, ты девка, затейница! Ха-ха-ха! Ну ты и курва! Понятно, отчего мать с тебя плачет, – гоготала бабка. – Пошто деда за зря пугаешь, житья не даёшь?

– Прогнал он меня. Жичиной грозился, – я замялась, не зная, продолжать или нет.

– Ну, говори, коль начала! – потребовала баб Дуня.

– Ведьминым отродьем меня назвал, – ответила я и насупилась.

Бабка расхохоталась ещё пуще.

– Отродьем? Вот дурак. Ох-ха-ха! Отродьем!

Бабка хохотала, что есть мочи, била себя ладонями по коленям, запрокидывала голову чуть ли не падая с табуретки, а потом резко замолчала, словно радио, которое выдернули из розетки, и сказала уже серьёзно:

– А теперь слушай меня, девка, слушай внимательно: привыкай быть изгнанной и битой. Народ не любит таких, как мы. И боится. Но ты людскую глупость и невежество сноси гордо и снисходительно. Страху никому не показывай. Тогда они тебя сами бояться будут. А как силу свою освоишь, так и уважать начнут.

Бабка помолчала немного, а потом нехотя, будто так и не решив до конца, стоит ли говорить или нет, добавила:

– Уважать будут и бояться будут, а вот любить – нет.

На этих словах она отвернулась от меня и вышла в сени, захлопнув за собой дверь. Я осталась одна, впервые ощутив всё одиночество бабкиной жизни. Оно выплеснулось на меня, как ушат холодной воды, который изредка она выливала на меня на закате, читая заговоры.

– Ба, а за что ты Димкину бабку извести хотела? – спросила я у неё уже вечером,